December 08
Утрись, гордый человек!
Заметки дилетанта
«…все дело в том, чтобы научиться утираться. Плюнут тебе в морду, а ты и утрись. Сначала со стыдом утерся, потом с недоумением, а там, глядишь, начнешь утираться с достоинством и даже получать от этого процесса удовольствие…»
Н. А. Стругацкий
Как тонко подметил еще чеховский Дорн: «Блестящих дарований теперь мало, это правда, но средний актер стал гораздо выше». Кажется, с тех самых пор эта фраза стала общей формулой на все времена и распространилась на все жанры.
Именно к такого рода умозаключению, в частности, в конечном итоге сводится любой разговор на тему о «творческих проявлениях» регионального уровня. Причем речь при этом может идти и о провинциальном театре, и о литературе того же губернского масштаба. Объект обсуждения меняется, но вывод остается. Оно вроде бы и не уничижительно, но всё как-то привкус остается.
Тем более, что обычно текущий литературный процесс рассматривается с точки зрения профессиональных литературоведов и штатных критиков. Которые при всех различиях все-таки смотрят на подвергаемое экзекуции произведение со стороны писателя. В результате получается эдакий разбор полетов между своими. Ибо задача профессионала в том и состоит, чтобы уличить втора в разного рода недоработках и прочих огрехах: «Послушай, братец, ну где ты видел такого Ярослава Мудрого. Этот образ у тебя не доработан, недостаточно показана его идеология государственника, борца за веру православную и Великую Русь».
В то же время человек со стороны только и может позволить себе выступить в роли обозревателя. То есть, оставаться непредубежденным и в какой-то мере объективным наблюдателем, обозревателем. Попытаться объяснить, почему именно данную книгу, журнал следует прочитать, да и надо ли читать вообще. Ведь для массового читателя всяческие технические ухищрения автора имеют значение только в том отношении, в каком они помогают восприятию произведения в целом.
Известно, провинциального литератора обидеть может каждый. Хотя бы и тем, в том числе, что обычное к нему отношение несет в себе привкус эдакой фамильярной снисходительности: «Не Пелевин, конечно, но по нашим-то меркам очень даже ничего себе…».
Хотя и в этом случае остается неясным, какие такие отыскались под вечными родными осинами «наши мерки», и кто их куда прикладывает. Тут ведь главное, чтоб место свое помнил и в за любое по плечу похлопывание от какого-нибудь завсегдатая столичных литераторских подворотен благодарен был: «Да ведь сам Бродский с ним водку пивал, а он, вишь, и нами не брезгует...» Следит, в общем, за текущим литературным процессом на малой родине.
В то же время помянутый всуе столичный житель Иосиф Бродский эдак платонически воздыхал: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в провинции, у моря…». Впрочем, оно особенно хорошо вздохнуть по березкам где-нибудь в Венеции. А вот каково нашему литератору, коего и в самом деле угораздил черт с умом и талантом родиться в заштатном городишке, где даже почту намедни прикрыли за ненадобностью. Хотя и наша Ярославская губерния наша по культурному счету далеко в России не из последних, и даже какое-никакое море у нас все-таки имеется.
Легендарный наш провинциальный «культурный слой» на общем фоне сурового практицизма повседневности джунглей капитализма все более скукоживается, наподобие слоя озонового. И по мере исчезновения сходит на нет и его функция защиты от губительного «ультрафиолета» масскульта. При этом основной ущерб происходит даже не столько от масскульта самого по себе, но именно от падения содержания кислорода в духовно-нравственной атмосфере как отдельно взятого региона, так и страны в целом.
Пережившим себя реликтам провинциальной культуры остается тешиться снами золотыми о некой особой, присущей только нам, исконно-посконной русской провинции, духовности, верности великим традициям и тому подобному опиуму для народа. Привычно усматривая в самих себе спасение, опять же, самих себя от вредоносных влияний окружающей загаженной отходами масскульта среды.
Тем временем в жизнь выходит уже второе наше поколение, книг и прочих «бумажных носителей» не читавшее и не читающее вовсе. «Дети Интернета», даже и великую-то русскую литературу опознающие строго в объемах ЕГЭ, да и то в лучшем случае. В результате, выпускники, худо-бедно проставившие крестики в соответствующих графах, на всю оставшуюся жизнь получают стойкую прививку от чтения русских и прочих классиков. Заодно с прочей литературой как таковой, которая отныне и навсегда стойко ассоциируется со школьными кошмарами.
Знаменитый «русский читатель» исчез как класс, а самая читающая некогда страна присовокупилась к остальному цивилизованному миру, в котором книга давно уже не учебник жизни, но такой же товар, как килька в томате либо фуа-гра на палочке. Соответственно, и бывшим властителям дум приходится приноравливаться к рынку. Тем более, если рынок духовной пищи весьма узок и отвоевать на нем более или менее прибыльное место человеку со стороны ничуть не легче, чем какому-нибудь фермеру пробиться сквозь сомкнутые ряды базарной мафии.
Тем более что, как утверждает наука, творчеством, бизнесом и любовью заведуют одни и те же участки мозга. Вот почему, вероятно, среди писателей считанное количество успешных бизнесменов. Соответственно, среди успешных бизнесменов практически не бывает сколько-нибудь стоящих поэтов. Как, кстати, и среди сколько-нибудь наследивших в истории политиков. Вероятно, потому что политика есть продолжение бизнеса другими средствами.
В результате провинциальным литераторам остается читать друг друга, самих себя же в своем кругу обсуждать и за рюмкой чая горько сетовать на равнодушие властей к судьбам перманентно погибающей культуры. Впрочем в этом они ничем не отличаются от самых что ни есть столичных собратьев по писательскому цеху.
Если попробовать подчитать, кто сегодня в России может считаться профессиональным писателем, иначе говоря, тех людей, которые живут писательством, то в лучшем случае таковых отыщется не больше десятка. Потому что для остальных это отхожий промысел от некоего основного производства. От написания сценариев, от пиара, от журналистики. Обижаться на это вряд ли уместно, ибо аналогичная ситуация сложилась и в Европе, и в США, и в прочих державах, по невежеству нашему именуемых цивилизованными.
При этом у нас по старой памяти само понятие «провинции» воспринимается как обличение в отсталости от текущих веяний. Поэтому быть заподозренным в провинциальности считается для человека творческого, в том числе и литератора, равносильным навешиванию бирки второсортности. И вот это-то чувство собственной обделенности, а то, глядишь, и неполноценности стремятся изжить или компенсировать.
Например, заменой обидного слова «провинциальность» на куда более благопристойно звучащую «региональность». Как во времена неудобозабываемые вдруг испускали указание о ликвидации провинции как географического понятия и замещением оного словом «периферия». А еще можно тешиться каким-нибудь подсобным парадоксом, типа легендарного постулата, что уровень творческой личности определяется не местом проживания. И можно-де быть провинциалом и в Москве, а большим художником, совсем наоборот, все в том же нашенском Брейтове.
Можно согласиться с тем, что «все гении рождаются в провинции». Но тут же и заметить не без ехидства, что все-таки гениями они становятся в столицах. Потому как один из парадоксов провинциальной литературы в том и состоит, что пока Москва не прилепит тебе на лоб соответствующую бирку, ты и под своими осинами не можешь считаться полноценным гением.
В результате, создалась воистину дикая, неправильная ситуация, когда до 90% и финансов страны, и людей пишущих живут в Москве и в Петербурге. И здесь можно усмотреть еще одну параллель: музы сегодня не молчат там, где деньги лежат, а звон эоловых струн слышится ишь в сопровождении вдохновляющего на творческий позыв позвякивания монет. Из известных писателей лишь несколько из провинции: екатеринбуржец Алексей Иванов, Захар Прилепин и детективщик Николай Свечин — оба из Нижнего Новгорода, Олег Зайончковский из Коломны. Да и то у широкой нечитающей общественности более или менее на слуху разве что один Захар Прилепин.
Нетрудно предсказать, что в русле общего течения в сторону всеобщей интернетизации литература, тем более литература провинциальная, всё более будет перемещаться на те самые «электронные носители», которые у многих приверженцев всего старого и доброго по сей день вызывают обязательную презрительную смешку. Тем более, что сама география России е просто открывает широчайшее поле для электронного книгоиздания, но и делает оное необходимым, а значит и неизбежным. Потому хотя бы, что редкий бумажный из провинции долетит до середины МКАДа. В будущем бумажное книгоиздание займёт ту нишу, которую сейчас занимает в музыке винил. У человека будет, например, тысяча томов на электронных читалках и десяток томов на полке, которые он любит время от времени не столько даже перечитывать, сколько перелистывать, получая удовольствие от шелеста страниц.
Правда, тут можно то присовокупить, что и сама-то текущая русская литература пребывает на обочине общемирового литературного контекста. И дело не в тиражах даже причисленных к новым классикам авторов, коим предоставлено лишь облизываться на гонорары какой-нибудь Дарьи Донцовой. Но в ликвидации заинтересованного читателя как класса. В сознании практически полного отсутствия хоть какой-то востребованности местного «письменника» со стороны более или менее массовой аудитории. Да и где она, эта «массовая аудитория»? Главное не столько сотворить очередную свою нетленку, но, как говаривали ранее, донести оную до читателя. Коего тоже еще днем с огнем поискать.
В то же время не следует забывать, что, по остроумному замечанию Дмитрия Быкова, «русская литература всегда в кризисе, это её нормальное состояние, она только в этом состоянии и может существовать». И с этим трудно не согласиться, если хоть немного ориентироваться в истории русской словесности. В сущности, великая русская литература - это скорбный мартиролог загубленных государством гениев.
Впрочем, бывают и на этой улице редкие праздники. Это когда руководство соответствующего уровня проникается нуждами подопечных тружеников писательской нивы и отваливает щедрой рукой на губернскую «культурку», пусть даже строго в пределах сметы. И в этом отношении Ярославская область, как там к единокровному начальству ни относись, выглядит в общем ряду административно-территориальных единиц России вполне пристойно. То есть, администрация по мере возможностей бюджета способствует дальнейшему «неумиранию» губернского литературного процесса.
И аккурат таким вот праздником для ярославских литераторов стал выход в прошлом году первых двух номеров нового журнала «Причал». К тому же тиражом, аж в 6 (да, да, господа, именно в шесть!) раз превышающим тираж первых номеров исторического «Уединенного пошехонца». Что наглядно свидетельствует о том, как далеко шагнуло просвещение в Ярославской губернии по сравнению с 1786 годом.
Еще одну одушевляющую деталь можно усмотреть и в том, что каждый раз в таких случаях с каким-то даже удивлением убеждаешься, что литераторов у нас много, причем не абы каких, но именно хороших и разных. То есть тех авторов, которые не просто способны записать дюжину-другую фраз в более или менее связный текст, но и
Правда, если судить, скажем, по опубликованным в первых двух номерах «Причала» произведениям, то на сегодня авторов хороших в Ярославской губернии все-таки больше, чем разных. Конечно, дилетанту со стороны трудно понять, является ли это результатом сознательного отбора редакции или и впрямь имеется в нашей региональной и поэзии, и прозе столь четкое «тематическое» разделение. Но во всяком случае уже в первом номере сия «тенденция» просматривалась буквально с первого взгляда.
Практически все вошедшие в избранный круг авторы пишут именно так, как им положено по чину. То есть, по возрасту, месту жительства, профессиональной ориентации и литераторскому стажу. Громких открытий не отмечается, но, может быть, важнее то, что нет и очевидных провалов. Впрочем, можно и выразить сожаление в связи с отсутствием сколь-нибудь выдающихся неожиданностей.
Но прежде всего можно с чувством глубокого удовлетворения отметить отсутствие каких-либо откровенно слабых произведений, причем слабых именно по «качеству текста». Так что самое время еще раз вспомнить доктора Дорна с его сентенцией о несомненно взросшем среднем уровне. Конечно, можно до хрипоты спорить по поводу тех или иных конкретных авторов и отдельных произведений, но в целом можно, вероятно, согласиться с тем, что журнал вполне, говоря в нынешнем стиле, адекватно отражает сегодняшнее состояние губернской литературы.
Это очевидная заслуга редакции во главе с опытным вдохновителем и организатором С.Ф. Чекановым. Но, с другой стороны, это означает, что у редактора существует достаточно широкий выбор весьма добротных произведений, и он может позволить себе быть разборчивым. Причем уже в первом номере представлены практически все рубрики, считающиеся обязательными для такого рода изданий. То есть, что называется, не оскудела земля ярославская мастерами русской словесности. Можно сказать, «несмотря, невзирая и даже вопреки».
Правда, попутно уместно будет вернуться к теме, что называется, весьма болезненной. Люди, причисляемые к творческим сословиям, у нас почему-то особенно склонны к междоусобицам. Прям на манер былинных князей времен «Слова о полку Игореве». Здесь, как и положено, каждый мнит себя бесспорной единицей, всех прочих относя к столь же очевидным нулям. Знаменитый «террариум единомышленников» имеет быть отнюдь не только в театре. Те же наши литераторы в этом отношении ничем от разнообразных прочих «творческих единиц» не отличаются. При этом провинциалы не то что от столичных ни в чем не отстают, но кое в чем могут даже и фору дать.
В результате ожесточенной грызни на дух друг друга не переносящих собратьев по литераторскому цеху достоинства того или иного произведения оцениваются прежде всего с точки зрения принадлежности творца к тому или иному противоборствующему лагерю. При этом зачастую сводки с этого закулисного фронта куда интереснее самих произведений некоторых участников непримиримого противостояния.
К сожалению, и на этот раз вышло как всегда. Прогрессивная общественность в лице полудюжины штатных гениев из противостоящего союза истинных европеоидов ринулась в атаку, кажется, даже не прочитав толком самого журнала. Да и зачем? Если заранее известно, что все поголовно авторы данного журнала - сборище графоманов и прочих бездарей, коим следует незамедлительно застрелиться, утопиться и заживо сгореть от стыда. Как на их месте поступил бы любой порядочный литератор. То есть, литератор, который имеет честь принадлежать к правильному творческому союзу.
После этого разговор о судьбах ярославской литературы плавно перетекает в перебранку интеллигентных обитателей «Вороньей слободки» с употреблением всего богатства великого и могучего русского языка. При этом более всего праведный гнев подогревается сознанием того, что пусть скудная, но какая-никакая бюджетная дотация опять попала не в те руки. В то время как «те» руки уже вспотели в предвкушении, а сейчас нестерпимо чешутся. Сам собой приходит на память несравненный В. С. Черномырдин с его криком души: «У кого руки чешутся? У кого чешутся — чешите в другом месте». И в самом деле. Чешутся? Пишите романы, господа, а не доносы в администрацию.
Однако пора вернуться к нашему журналу. Как уже поминалось, выбор тем и, если можно так определить, настроений опубликованных произведений, особенно стихотворных, во многом оказывается связан, в том числе, и с возрастной категорией автора. Скажем, среднему и старшему поколению, в большинстве своем горожанам в первом поколении, что называется, на роду написано скорбеть об ушедшем, страдать ностальгией по босоногому детству в экологически чистой деревеньке и тревожиться о судьбах России и будущих поколений.
Наиболее «выпукло» сия тенденция просматривается у публикуемых в журнале губернских поэтов. Скорее всего, как натуры, более остро ощущающие обязательный в любой статье «нерв времени», они и реагируют на происходящее острее, и выражают свое отношение к окружающему гораздо непосредственнее, чем их собратья по писательском цеху делают это в прозе. Достаточно посмотреть на дату рождения, чтобы примерно представить, о чем пойдет речь. Особенно это можно отнести к первому номеру.
Например, один из заслуженных и известных ярославских стихотворцев Сергей Хомутов (1950) задается вполне риторическими вопросами:
Кому и чем сегодня платим дань
И на какой толчемся нынче сходке?
Бросается Россия в иордань
И топится, как прежде, в горькой водке.
Мы сами обрекли себя на то,
Чтобы сознаньем жить разъединенным.
Нам поделом, но детям-то за что –
Идущим вслед, и даже не рожденным?..
И строками этими будто задает тон. Потому как именно эту печальную мелодию по праву можно считать лейтмотивом наших поэтов старшего возраста. Её, эту мелодию тут же подхватывает в подборке своих стихотворений разных лет Михаил Корнилов (1940). Получается настолько наглядно, что если не знать, кто где, то вполне можно подумать, что речь идет об одном и том же авторе:
Остатки изб секут дожди косые,
Вздыхают, глядя вслед им, старики.
Отсюда ли пошла моя Россия –
От кладбищ позабытых – до тоски?
В общем строю занимает свое место и Валерий Голиков (1946), не выбиваясь из согласного хора, но одновременно привнося свою ноту:
И власть, и Бога – всех просили.
Ответ обычный – верь и жди.
…Идут дожди по всей России,
Осенне-летние дожди.
И как бы общий итог подводит Валерий Мутин (1940) в подборке автобиографических стихотворений. Обязательные для любого русского интеллигента раздумья о долге и судьбе поэта и гражданина он заканчивает таким вот выводом:
Не жизнь – сплошная арифметика.
Не за себя боюсь – за Русь.
Мои стихи – мой пояс смертника.
Ещё чуть-чуть – и подорвусь!
Во втором номере именно эта линия получает свое продолжение в лице, скажем, Леонида Советникова (1955):
Телу легко затеряться в толпе,
А душе – в одиночестве.
Вот я иду по заросшей тропе,
Исчезающей в творчестве.
Словно авторам трудно дышится в спертом воздухе окружающей среды, и они ищут некую отдушину. Таковой для них и является поэзия, когда искренняя боль за все те же «судьбы родины» и есть, по нынешней терминологии, «драйвер» Как у Николая Родионова (1951 год)
Напиться простором родимой земли.
И странствовал много, и видел немало,
И падал, теряя надежды свои, –
Родная земля каждый раз поднимала.
Неудивительно на таком фоне, что стихи двадцатилетней выдержки одного из старейшин ярославской поэзии, недавно ушедшего Ивана Смирнова (1921), выглядят не просто современно, но даже и злободневно. При всей своей вполне определенной и, может быть, даже мешающей восприятию собственно поэтической стороны своих произведений, социально-политической ангажированности:
Пал на планету мор страшней холеры.
Всё гуще сеть чиновников в Кремле.
Всё больше на Руси миллионеров,
Всё меньше русских ходит по земле.
Вообще, эту самую, выражаясь в современном стиле, ангажированность можно усмотреть и в поэтических подборках первого номера в целом. Риторические вопросы типа извечного нашенского «Доколе?» и обязательного «Кто виноват?» перемежаются с духоподъемными призывами в стиле Кузьмы Минина «Возродись, Русь!». Но, с другой стороны, что делать, если и впрямь именно таковы преобладающие «в массах» настроения? Приказать поэтам «сделайте нам оптимистично»? А им в ответ на вдохновенный призыв взять под козырек? Оно нам надо? Нам, читателям?
При всем том остается лишь добавить, что речь-то здесь идет именно о хороших стихах, написанных умелыми мастерами. И с чисто с «технической» точки зрения не вызывающих сколько-нибудь серьезных нареканий, во всяком случае на взгляд не замороченного профессиональными тонкостями читателя. Понятия, к примеру, не имеющего, чем амфибрахий отличается от птеродактиля.
Впрочем, во втором номере эта мелодия ощутимо приглушена, отчего сторона сугубо поэтическая только выиграла. Вообще, основное литературное пространство второго номера по преимуществу отдано стихам. Что само по себе можно рассматривать как общее сегодня преобладание поэзии над прозой. Потому как стихи, кроме всего прочего, еще и тем хороши, что читаются гораздо быстрее, чем рассказы или повести, не говоря уж о романах. Стихи, смотря по платежеспособности, можно читать хоть в общественном транспорте, хоть в собственном «Роллс-Ройсе». Если, конечно, хватит фантазии вообразить эдакую картину маслом.
Что касается собственно стихов дам, то прекрасный пол в первом номере представляет Лариса Желенис. И представляет вполне достойно, вполне традиционной подборкой любовных зарисовок. Хотя, может быть, и несколько чересчур уж традиционно. Она пишет так, как, опять же, положено хорошей поэтессе, уверенно ориентирующейся в русской «женской» поэзии. Но при этом общее благоприятное впечатление в определенной степени смазывается именно от «типичности» представленных в подборке стихов. Так пишут на Руси великой женщины-поэты уж второй как век. Но, с другой стороны, ведь и чувства остаются те же самые, которые переживали еще аж прапрабабушки нынешних поэтесс:
Я твоя. Здравствуй, день нареченный!
Я тебя принимаю любым.
Кто прощает – да будет прощенным.
Кто разлюбит – да будет любим.
Поэзия сегодня вообще стала занятием до крайности неблагодарным. Что бы ты ни написал, это неизбежно будет выглядеть вторичным по сравнению с образцами какого-нибудь Серебряного века. И в первую очередь придирчивым критиком подыскивается именно первоисточник: кому ты подражаешь? Или, выражаясь поделикатнее, влияние которого из признанных корифеев русской поэзии «ощущается в представленных вниманию читателя стихах автора имярек»?
Чтобы быть замеченным и отмеченным на этом фоне, сегодня в большом спросе те или иные изощрения чисто технического плана. Ежли вспомнить Незнайку с его поэтическими потугами, то можно сказать, что от современного поэта-новатора не менее продвинутая критика требует не банальной рифмы «палка-скалка», но вот именно что «палка-селедка».
Причем и в самом новаторстве давно выработался свой стиль и приемы, ставшие традицией. Из коих главнейшим является принцип Казимира Малевича, когда суть не в самом произведении, но в прилагающемся многостраничном томе, разъясняющим, что все-таки автор хотел сим сказать. Да ничего он не хотел. Вернее, хотел только одного: изобрести что-нибудь эдакое, что привлекло бы к нему внимание. И избранного круга истинных ценителей, и так презираемой им в обязательном порядке толпы. Нынешние, прости господи, футуристы не творят, но изобретают. Произведение не создается, но конструируется. Соответственно, гармония не просто поверяется алгеброй, но сводится к некой шараде, когда от зрителя либо читателя требуется не сопереживание, но изумление хитроумием автора: «Вот ведь закрутил как, чертушка!»
В первом номере такого рода тексты не замечены, что можно рассматривать как наглядное свидетельство уровня профессионализма редактора. Скорее, можно посетовать на несколько избыточную «традиционность» представленных в журнале стихотворений. Это хорошие стихи, но так писали и десять, и двадцать лет тому. И даже Н. А. Некрасов творил в этом ж стиле «гражданственной» поэзии, которая по тем временам считалась вполне новаторской. Но ведь с той поры 150 лет минуло. Впрочем, наивно было бы ожидать регулярного появления очередного основоположника и первопроходца в каждом номере провинциального периодического издания.
Подлинным бичом нынешней литературы, причем как поэзии, так и прозы, является то, что можно назвать издержками всеобщего образования. То есть более или менее «складно и ладно» пишут многие, в результате чего у самого автора создается иллюзия собственной «профпригодности»: количество слогов в строке, ударения, перекрестные да параллельные рифмы - все правильно, так какого рожна вам еще надо? Ответь, читатель! Нет ответа. Потому прежде всего, что в зале нашего литературного театра давно тишина, зритель ушел в буфет, и автор обращается к пустым стульям.
Нынешний читатель кочевряжится, поскольку сознаёт свою уникальность, а значит и избранность. Сегодня, как уже не раз отмечалось, нарасхват не писатели, но именно читатели: писателей много, а читатель у нас считанный. По клавишам компьютера стучит каждый, кому не лень, но читать все эти мегабайты текстов некому. И в этой словесной куче даже искушенному читателю все труднее отыскать редкие жемчужины. Вероятно, такие журналы и душеполезны именно тем, что могут служить своего рода градусником, показывающим температуру нынешней губернской литературы.
Второй номер, как оно и полагается приличному изданию, во многом продолжает следовать генеральной линии первого. Если брать в целом по оглавлению, то налицо, как же упоминалось, явный перевес поэзии над прозой. Из чего можно сделать самые разнообразные умозаключения, в том числе и том, что нашим губернским авторам слишком хватает этой самой прозы и в повседневной жизни. Так что именно в творчестве хочется уйти к лешему в поэтические дали и эдак воспарить над злобой дня.
Впрочем по-прежнему злоба дня сказывается и в том, что даже природа у нас воспринимается в определенном общественно-политическом контексте. При этом можно еще раз повториться, что на «контекст» этот во многом влияет гражданская позиция автора. Невозможно ощутить какую-нибудь «Владимирку» Исаака Левитана, не зная, что это за дорога и куда ведет. И как сам художник относится к происходящему.
Точно так же, прочитав то или иное стихотворение, можно практически безошибочно в отношении данного автора ответить на сакраментальный вопрос «С кем вы, мастера культуры?». А поскольку, как и в первом номере, в стихотворных подборках преобладают наши поэты среднего и старшего возраста, то очевидно, что в данном случае их роднят не только паспортные данные, но то, что можно назвать поэтическим настроением.
Скажем, Владимир Серов (1957) унылый осенний пейзаж видит под совершенно «однозначным» углом зрения:
Пуста дорога. Скользкой кожей
Покрыл ухабы гололед.
Куда идти? Одно и то же
На вереницу лет вперед.
С ним солидарен и Евгений Гусев (1948), окончательно расставаясь не только со своей малой родиной, но и с былыми мечтами и надеждами:
Вот и деревня. Непонятно,
Живут здесь люди или нет?
Бреду, как проклятый, обратно.
Прощай, держава детских лет!
За плечами Александра Богачука (1945) трудная и интересная мужская жизнь. Он родился в Ярославле в 1945 году в рабочей семье. Окончив Ярославский автомеханический техникум, работал в 1964-1965 гг. электромехаником на побережье Карского моря и острове Диксон, зимовал на полярной станции острова Белый. Трудная мужская работа. Стихи он пишет тоже мужские, что в наше время всеобщего «унисекса» производит особое впечатление. Этим строкам не хватает, может быть, поэтического лака и глянца, но зато ощущается внутренняя сила и искренность. Как живет, так и пишет:
Остров Белый на приколе,
Неприметный в Карском море.
Там надежда безнадежно спит,
Там пурга свистит в июне,
Слабаки пускают слюни,
Снеговой водою запивая спирт.
Как и в первом номере дамы радуют постоянством своих поэтических вкусов и стилистических пристрастий. Естественно, любовь занимает главенствующие позиции практически во всех представленных стихотворных подборках. Причем в соответствии с русской поэтической традицией любовь эта редко бывает счастливой. Вероятно, любовь без сопутствующих драм и разочарований не пробуждает такого желания «выплеснуться» в строчках. Известно, счастливые не только часов не наблюдают, но и не хотят делиться своим выигрышем в жизненной лотерее с широкой общественностью.
Не случайно Милена Гостева в качестве своего рода зачина ищет слова утешения для всех странствующих и путешествующих в житейских морях и бурях. Все пройдет, пройдет и это - со времен царя Соломона ничего в этом мире не изменилось:
Всё пройдет, прошумит в круговерти –
Не утешиться и не утешить.
Только жизни старательный ветер
На пробор свои космы расчешет.
Елена Ивахненко тоже отдает дань вполне традиционной теме любви и разлуки, причем делает это всё в том же добром старом стиле русских поэтесс:
Гаснет летний день без мук,
День остывший.
Здравствуй, мой далекий друг,
Милый бывший.
Однако, в подборке её гораздо большее внимание обращают на себя стихи, которые можно отнести к своего рода наброскам, беглым эскизам современной городской жизни. Всё узнаваемо и в то же время замечаешь некие новые и даже сугубо поэтические штрихи в примелькавшейся картине повседневности. И в качестве примера такого подхода поэта к окружающему здесь можно привести совсем короткое стихотворение «Соловей», отличающееся какой-то прямо детской непосредственностью и неистребимой верой в «искру Божью» в любом человеке:
Он поет с надеждой непреложной
И такой же верой, как вчера,
Что жива святая искра Божья
Даже в грязных пьяницах двора.
Несколько особняком в поэтическом ряду авторов второго номера стоит Любовь Серикова. Её стихи привлекают внимание прежде всего своей непохожестью на то, что привык ценить читатель, воспитанный на образцах русской классической литературы. И в самом деле, не до всякого сразу даже доходит, о чем, собственно, тут речь идет:
сосна – как монумент акупунктуре,
иль как китайской пагоды подобье,
быть может, как небритый пах опушки,
а то и вовсе – как паук-мутант.
А вот сосна – как на небе наколка
и как одно из роршаховых пятен,
которыми любители либидо
пугают всех невротиков до слез.
Да уж, это вам не И. И. Шишкин с его прозрачным «Утром в сосновом бору». Требуется определенное усилие, чтобы продраться через частокол ассоциаций, переполняющих автора. Впрочем, прошедшего огонь, воду и поминаемый в стихотворении «Тест Роршаха» на степень нарушений психики «любителя либидо» вряд ли вот так просто запугаешь. А невротиков чего и жалеть?
Впрочем, для особо нервных почитателей старорежимного какого-нибудь трехстопного ямба можно порекомендовать что-нибудь и вполне доступное:
Мне снится, что мы на крыше,
внизу облетают вишни,
и море, как третий лишний,
читает нам список яхт.
Глаза продеру: бодрее
в утробе у батареи
журчит – знать, вот-вот сопреют
зады у небесных прях.
Помянутый читатель чересчур традиционной ориентации уже готов поизгаляться над современными ниспровергателями традиций, но что-то его останавливает. Может быть, это «что-то» и составляет суть поэзии всех времен и народов? Вот это ощущение того, что тебе-то самому не дано разглядеть то, что видит художник, поэт в окружающем «пространстве ЖКХ». Поэт необычен, и этим интересен. Конечно, если он не просто так или иначе играет словесами пущей оригинальности ради. Но для того, чтобы зритель, слушатель, читатель тоже увидел поминавшуюся «искру Божью» в знакомых, казалось бы, до последней черточки людях и предметах.
Ну, хотя бы и то, что осовремененные Парки, богини судьбы, прядущие свои нити уж которое тысячелетие, тоже, оказывается, могут сидеть верхом на батарее центрального отопления. Вот уж в чем-чем, а в излишней традиционности автора не упрекнешь. Скорее уж налицо эдакий провокационный эпатаж читателя, когда «сопревшие зады у небесных прях» призваны стать тем самым «гвоздем у меня в сапоге», который страшней всех фантазий у Гёте.
Ведь сегодня практически любой сколько-нибудь грамотный человек способен более или менее связно изложить на бумаге некий «случай из жизни». Причем после первого же подобного опыта человек этот приходит в такое изумление от собственного таланта, что остановить его уже невозможно. При этом он совершенно искренне не понимает, а чем это он отличается от того же А. П. Чехова, потому что написано-то похоже, только у меня еще лучше.
Графоманов в избытке хватало во все времена, но графоман нынешний характерен прежде всего достаточно высоким уровнем технического исполнения. То есть, все больше текстов, ничего не дающих ни уму, ни сердцу, но при этом и придраться вроде бы абсолютно не к чему. Все на месте, слова расставлены, как положено, даже орфография в порядке, да и сам текст вполне, выражаясь красиво, «читабелен». И впрямь, какого рожна тебе, читатель, еще надобно?
Здесь вполне уместной может показаться пространная цитата из П. А. Флоренского: «…когда иконы две или три, приблизительно одного перевода и более или менее одинакового мастерства письма, удается поставить рядом друг с другом, то зритель с полною определенностью усматривает огромное художественное превосходство в той из икон, в которой нарушение правил перспективы наибольшее, тогда как иконы более “правильного” рисунка кажутся холодными, безжизненными и лишенными ближайшей связи с реальностью, на них изображенною. Иконы, для непосредственного художественного восприятия наиболее творческие, всегда оказываются с перспективным “изъяном”. А иконы, более удовлетворяющие учебнику перспективы, — бездушны и скучны».
То есть, все слишком правильно, слишком традиционно, слишком похоже на то, что есть в любом нашем провинциальном литературно-художественном издании. Впрочем, не только провинциальном. Если столичные журналы общефедерального уровня чем и отличаются, то разве что присутствием на их страницах безразмерных романов, читают которые сегодня исключительно профессиональные литературные критики либо реликты прежней русской словесности.
Подобные тексты и пишутся километрами, и читать их можно как угодно: один автор за другим. Можно бросить один сюжет и с любого места начать следующий - разница, наверно, есть, но она не принципиальна. Нет образов, есть персонажи. Один едет в поезде, другой летит на самолете, а тот вообще дома сидит, уткнувшись в компьютер - они все взаимозаменяемы, как патроны в обоймы. И если того, который сидит дома, пересадить в самолет, а того, что в поезде едет на дачу, отправить по делам хоть в Ханты-Мансийск, то ни в стиле повествования, ни в характере персонажа, а значит и в восприятии читателя, ничего не изменится.
Что до собственно прозы, то, как оно и принято в провинции, в первом номере в основном оная представлена недлинными, скажем так, рассказами, многие из которых напоминают скорее газетные очерки. В общем, ничего удивительного в этом нет, поскольку большинство авторов вплоть до безвременной кончины губернской «бумажной» прессы было так или иначе связано с журналистикой.
В результате, рассказы их, вольно или невольно, напоминают поверхностному читателю то, что в газетах принято именовать «физиологическим очерком». Метко схваченные подробности, запоминающиеся персонажи, мастеровитое владение чисто профессиональными навыками. Словом, чувствуется, что их авторы по праву занимают место среди наиболее заметных губернских литераторов.
Пожалуй, наиболее отчетливо это можно проследить на примере цикла коротких зарисовок с натуры «Вот моя деревня» Олега Гонозова. Редакция снабдила эти заметки старой доброй биркой «Острым пером». И они действительно больше напоминают небольшие то ли фельетоны, бичующие чиновников, то ли юморески из повседневной жизни нашего загнанного в угол обывателя. Невольно в следующих номерах будешь искать соответствующие материалы под рубрикой «Меры приняты».
Читается легко, не обременено неуместными «философскими обобщениями» и вполне способно занять непритязательного читателя именно узнаваемостью персонажей и антуража. Читатель же «притязательный» оценит высокий профессиональный уровень материала, владение сюжетом и языком. Словом, типичная газетная беллетристика, вполне мастеровито написанная и умело поданная.
Известно, романы пишутся в Москве, а в провинции следуют завету Стендаля, вложенному в уста одного из его персонажей: «Только в деталях правда и подлинность». И вот эти подробности и детали повседневной жизни настойчиво ищутся и тщательно выписываются. При этом со времен Василия Шукшина особой популярностью среди провинциальных, и не только, авторов стали пользоваться «чудики» разного чина и звания, посредством коих легче привлечь внимание читателя.
В этом отношении по-прежнему в большом спросе простые русские мужики, которые обязательно оказываются не так уж просты, а всенепременно все с теми же нашими исконными «хитринками», «изюминками» и прочим ассортиментом.
В качестве примера именно такой «манеры письма» в первом номере можно упомянуть рассказ Ирины Грицук «Алтарь Велеса».
Добротно исполненная проза вполне доброжелательной горожанки, для которой деревня любопытна как раз характерами аборигенов, живущих по каким-то своим особым законам и тем интересным. В последнее время такого рода зарисовки стали наиболее, пожалуй, популярным жанром в стиле «Из дачной жизни».
С другой стороны, во втором номере Анастасия Смирнова в своей подборке коротких рассказов представляет читателю образцы прозы «городской». Одно время этот жанр почти репортажных набросков стал едва ли не самым популярным в нашей литературе, да и сегодня к нему обращается практически каждый из прозаиков.
Очень современный, можно сказать, стиль: то самое клиповое изображение окружающей действительности, о котором сегодня столь много говорится. Мелькание кадров, обрывки сюжетов, читатель выступает здесь в роли зрителя, от которого, в общем-то, и не ждут, что он задумается, «проникнется», наконец, просто захочет остановиться и вглядеться в происходящее. Да и сам автор спешит поймать удачный кадр, переходит от привычной «бытовухи» к почти философским размышлениям «о вечном», не боясь показаться излишне высокопарным или быть заподозренным в желании глубоко нырнуть на мелком месте. Иногда это выглядит несколько искусственно и даже натянуто, но местами производит достаточно сильное впечатление.
Не удивительно при этом, что в стилистическом отношении некоторые рассказы из этой подборки больше похожи на стихотворения в прозе: «И жутко, и радостно, и сердце дрожит, ширится, тщится вобрать весь мир. Туда, туда, где над облаками голубая глубь – воздушный океан, и посреди океана – остров под вечным светилом».
Еще одной разновидностью, условно говоря, «городской» прозы можно считать тексты, которые пишутся шершавым языком от имени не шибко грамотных персонажей и по «задумке» автора должны помочь выявить неподдельную правду жизни во всей её суровой и даже грубой наготе. Обычно это своего рода «моралитэ», призванные заставить читателя задуматься над вечными проблемами повседневного бытия. Это как мораль в басне, когда сам текст становится пояснением заключительного нравоучения.
В тексте непременно обилие посконно-сермяжного языка. При этом наибольшим спросом пользуется меткое народное словцо, такие как «лихоманка», «болесть», «завидки» да прочие «скока» в паре со «стока». По которым всегда безошибочно опознается коренной городской интеллигент, окунувшийся в «жисть» простого люда.
Но кризис подобного жанра в том, что как раз «простой люд» в нынешней читательской среде практически отсутствует. С другой стороны, более или менее искушенный читатель, который сегодня только и читает толстые журналы, способен, конечно, уловить «общечеловеческие ценности», заключенные в произведении. Но это превращает повествование в эдакий, как говорят в кинематографе, «артхаус» для избранных, коим все восторгаются, но редко кто смотрит.
В таком примерно стиле написан рассказ Тамары Пироговой «Сорок тыщ». Впрочем, написан, что называется, вполне доброкачественно. Чувствуется, что автор - профессиональный журналист, который умеет привлечь внимание к своему материалу. Но если что и раздражает, так вот этот постоянный акцент на простонародном стиле повествования. И уже как-то само собой так и просится: «Индо взопрели озимые, рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился».
Проза Евгения Кузнецова представлена двумя «любовными» рассказами. Причем, как сегодня и положено, любовь эта самая какая-то странная: то ли почти платоническая, то ли не без некоторых даже отклонений. То есть, те же самые «чудики», только чудящие на современный лад: то ли по Фрейду, то ли в соответствии с историей болезни. Читателя должен поразить не образ, не характер персонажа, но нестандартная ситуация, в которую этот персонаж ставится.
В современной русской литературе уже давно никто не ищет ответов на корневые проблемы бытия. Прежде всего потому, что мало кому приходит в голову оные вопросы задавать. Более или менее востребованы разве что сугубо практические пособия на извечную тему, как преуспеть в жизни, причем желательно побыстрее: «Как выйти замуж за олигарха», «Как стать миллионером» и прочее в том же духе.
Вошедшее в поговорку «клиповое сознание» потребителя требует от литератора быть проще, яснее и доступнее. Бессмертный завет никулинского Балбеса: «Короче, Склихософский!» - можно сегодня считать генеральной линией в интимном некогда процессе общения автора с читателем.
Сбылась мечта бывшего основоположника о единении искусства с широкими массами потребителей. Став товаром «на разнос и распивочно», литература скромненько пристраивается в уголке витрины предметов культурно-досугового обихода. Конечно, конкурировать с попсой, ментовскими сериалами и прочими «мыльными» поделками пока трудно, но, что называется, «Тенденция, однако!» явно просматривается. И в этом отношении всякие там заморочки в духе Ф. М. Достоевского только обременяют текст, а следовательно, снижают его потребительские качества.
Не случайно, если сегодня романы и пишутся, то по преимуществу в столицах и с явным прицелом на хоть какую-нибудь «премию в области литературы. Москва - город романов, а для автора провинциального это не то что непозволительная роскошь, но эдакая «вещь себе», непонятно с какой целью в муках рожденная.
Впрочем, во втором номере дело дошло и до так называемого «большого жанра», который представлен отрывком из романа «Группа сопровождения» известного ярославского журналиста Олега Татарченкова. В целом, перед читателем эдакая крепкая журналистская проза, написанная, как надо понимать, на основе личных воспоминаний и впечатлений автора. Персонажи, вроде главреда Алексея Давицына, узнаваемы для каждого, кто хоть немного ориентируется в подковерье ярославской пресс-среды.
В сущности, это опять же такой развернутый «случай из практики», сопровождаемый отступлениями на самые разнообразные темы, в основном, как можно судить, автобиографического характера. То есть, это могут быть эпизоды из жизни врача, следователя, общественного деятеля или, как в данном случае, журналиста ежедневной газеты. При этом газетный стиль сказывается: написано вполне живо, читается без особых затруднений. Хотя периодически автор не в силах удержаться от соблазна «сделать красиво», и тогда текст начинает изобиловать разного рода эпитетами и прочими литературными прибамбасами: «…молодые деревья уже спешили вкрапить в свои зеленые кроны желтые и красные искры, словно желали первыми продемонстрировать свою приверженность к наступающей моде осени».
Вообще-то подобное стремление к изящному можно посчитать родовым признаком нашей литературы. Особенно это касается почему-то авторов из числа бывших и нынешних журналистов. Такое ощущение, что им не хватает некой живописности повествования, подтверждающей и в собственных глазах уверенность в том, что и «газетчик писать умеет». Относится, конечно, это больше к поэзии, но и прозе далеко не чуждо. Каковой тезис находит наглядное подтверждение, в том числе, и в обеих номерах нашего журнала. И периодически грешит этим отнюдь не один только Олег Татарченков, литератор сильный, самостоятельный и отнюдь не нуждающийся в подтверждениях своей профессиональной квалификации.
Вообще, как уж замечалось, сюжет сегодня стал гораздо важнее для автора, чем стиль. Происходит своего рода смывание границ между прозой, исконно именовавшейся художественной, и прозой документальной. И в этой связи можно говорить о возврате к основам соцреализма, сброшенного было с корабля современности. Писатель словно боится быть заподозренным в придумывании невероятных поворотов сюжета, а потому стремится сделать повествование как можно более правдоподобным.
Отсюда все эти «случаи из практики», когда практически любое событие узнаваемо и не вызывает сомнений в достоверности. нетрудно не то что поверить, но можно чуть ли не подтвердить документально. И тогда разного рода привносимые в текст «красивости и изящности» рассматриваются как средство превращения черно-белой фотографии в почти настоящую картину во всем многоцветье палитры художника.
Эдакая постановочная фотография, жанр которой был довольно популярен в конце позапрошлого и начале прошлого веков. Традиция, идущая на Руси от художников-передвижников и подхваченная впоследствии признанными мэтрами официального соцреализма. Кстати, среди них были и подлинные мастера, художники своего дела, поэтому суть не в жанре и приемах письма, а, как ни банально выглядит, в мере таланта создателя.
Параллельно происходит и то, что можно назвать стиранием грани между текстом и изображением. То есть, текст все более воспринимается читателем либо в форме клипа, либо как готовая экранизация самого себя. Потому что сам текст и по содержанию, и по форме приближается к сценарию готового к съемке фильма. При этом повествование словно предваряется стандартной табличкой: «Создан на основе реальной истории».
Из этого естественно проистекает и узнаваемость персонажей, то есть соотнесение героев повествования с вполне реальными людьми, а самые невероятные на первый взгляд извивы сюжета с более чем конкретными событиями из жизни автора.
В этом отношении стоит отметить опубликованные во втором номере три рассказа Надежды Кусковой. Рассказы эти выделяются не особенностями сюжета, но особой авторской интонацией: без сюсюканья и навязчивой сентиментальности, спокойная манера повествования, очень хороший русский язык. При этом язык очень современный, что сегодня можно посчитать редкостью. Иногда возникает впечатление несколько даже нарочитой бесстрастности и намеренной отстраненности автора от своих персонажей. И это тоже можно списать на счет одной из особенностей современной литературы: подчеркнутая «неидеальность» героя, беспристрастное отношение к нему самого писателя. Автор не осуждает, не восхваляет, он просто излагает факты.
Эдакая формальная объективность подачи информации, свойственная, скорее, новостным программам радио и телевидения. Тем не менее, в конце концов, у читателя складывается вполне определенное отношение и к описываемым событиям, и к героям, и к самому автору. Всё построено так, то читатель должен сам прийти к тому выводу, который и ставил своей целью автор. И в этом, несомненно, сказывается, в том числе, и профессиональный опыт Надежды Кусковой, немало проработавшей и в газетах, и на областном радио. Без всяких скидок и комплиментов можно сказать, что это высокого качества проза, вполне соответствующая всем требованиям жанра.
Вячеслав Пилипец свой рассказ «Фиолетовый вечер» начинает в стиле прямо-таки декадентов начала прошлого века: «Вершины далеких гор вспарывали небо и растворялись в его глубинах. Красные лучи уходящего дня мерцающими потоками стекали по склонам на равнину. Ворочались камни. Вспыхивали и замирали в черном одинокие деревья». Впечатляет.
После чего, собственно, и начинается очередное повествование о еще одной разновидности всё тех же «чудиков», на этот раз с поэтическим уклоном. Ибо герой рассказа этакий «поэт по состоянию души». Так что и сопровождающие красивости повествования, скорее всего, даются авторы в таком изобилии сознательно, чтобы, так сказать, подтянуть отстающую действительность до уровня поэтического восприятия героя. А фраза «Она стояла между ним и солнцем» как-то сразу врезается в память своей кинематографической выразительностью.
Вполне добротная «короткая повесть» Альфреда Симонова «Не торопись, Савелий», как в свое время говаривали, поднимает актуальные проблемы жизни современной деревни. Может быть, даже излишне актуальна, поскольку всё же ощущается определенная заданность сюжета. Тот случай, когда жалеешь, что автор слишком уж увлекается самой проблемой, а стиль несколько отодвигается на второй план, хотя для не вовлеченного в текущие проблемы читателя именно в стиле повествования и состоит основное достоинство представленного произведения.
В то же время само по себе повествование ведется в современной манере и воспринимается с интересом. И даже нарастающая по мере приближения концовки мораль не выглядит чересчур навязчивой, подается без надрыва, обычно подобным «раздумьям» горожанина свойственного. Конец сюжета для небольшой повести вроде бы и открытый, хотя каждому, кто хоть немного знаком с реальной ситуацией в деревне, очевидно, что очередной «вишневый сад» обречен на продажу.
Потому хотя бы, что проблема на деле сводится не к сакраментальному вопросу, продавать или нет свою землю. Но в том, что тот же Савелий поставлен сегодня в такие условия, когда крестьянин попросту не знает, что ему с этой валившейся частной собственностью делать. Впрочем, это уже другой разговор, выходящий далеко за рамки, в целом, очень симпатичной «маленькой повести».
Рассказы Александра Некрасова из цикла «Постой, погоди» представляются вниманию читателей под заглавием «Кусочек Эдема». Название из разряда говорящих, потому что автор ищет свой Эдем в воспоминаниях о деревенском детстве. Ищет, как можно понять, не в каких-то конкретных событиях и лицах, но в общем настроении неизбывной грусти о чем-то большом и несбывшемся. И впечатление производит именно это настроение, а не философские отступления повествователя о несовершенствах устройства вселенной и миссии писателя в этом жестоком и яростном мире. Без такого рода философствований не обходится ни один рассказ тертого в житейских битвах горожанина в первом поколении, но вот саму собой возникающую мелодию повествования создать сегодня редко кому удается.
В целом по итогам первых двух номеров новорожденного журнала можно сказать, что общее впечатление остается двойственное. То есть, с одной стороны, стакан наполовину пуст. А, с другой, наполовину полон. С одной стороны, представлены добротные тексты, что внушает определенный оптимизм относительно текущего состояния губернской словесности. С другой, все слишком знакомо и ожидаемо. То есть, практически все авторы давно известны в профессиональной среде, и пишут они именно так, как от них ждут.
И дело даже не в том, что не хватает авторов. В конце концов, авторы - дело наживное. Они как грибы, был бы подходящий климат, дождик вовремя пройдет, и они полезут целыми колониями. Но в том, что аккурат и «не климатит». В остром дефиците новые идеи, которые бы обозначили некие неизведанные направления дальнейшего развития. Литература всё более необратимо превращается в занятие для избранных, своего рода заповедник, окруженный со всех сторон непролазными дебрями масскульта.
Тем временем лишний раз подтверждается заезженная уже мысль о том, что там, где нет читательской аудитории, нет и спроса и на самих писателей, и вообще на то, что они там насочиняют. Сегодня читают те, кто читал и раньше, кто читал всегда. С другой стороны, и пишут те, кто писал вчера и будет писать завтра. И в полном соответствии с законами рынка, до тех пор пока не произойдет повышение спроса, не будет и роста предложения. На виртуальном прилавке остается всё тот же незатейливый ассортимент местного производителя, спрос на который давно определился, устоялся и вряд ли способен к расширению.
Кстати, как стало известно из кругов, близких к информированным, первые два номера новорожденного журнала имеют большие шансы стать и последними. Дефицит губернского бюджета требует жертв, а на чем же еще и экономить, как не на всяких там «культур-мультурах»? Так что деньги кончились, не успев и начаться. Можно оправиться и закурить…
