Лагерь назывался "Спец-пропускник СВИТЛага", то есть Северо-Восточного исправительного трудового лагеря НКВД (транзитная командировка), 6-й кило-
метр, на 2-й речке.
Здесь подолгу узников не задерживали. На морских судах "Джурма" и "Дальстрой", с четырехярусными нарами в трюмах, размещали страдальцев. Семь суток плыли до бухты Нагаево, где тогда уже строили Магадан. Рассказывали, что многие умирали в пути. Этих просто выкидывали в Охотское море, кормить рыб. Родным об их смерти не сообщали.
Осенью 1938 года во Владивостоке стояли солнечные прохладные дни, синие звездные ночи. Дули северо-восточные ветры. Наступал голод. Воду к нам по
крутым каменистым тропам заносили ведрами "бытовики" (осужденные) и сливали в бочку у порога барака.
В ноябре нас стали заедать породистые белые вши, и начался тиф. Был объявлен строгий карантин. Запретили выход из бараков. Рядом со мной спали на
третьем этаже Осип Мандельштам, Володя Лях (это — ленинградец), Ковалев (Благовещенск), Иван Белкин (молодой парень из Курска).
Сыпной тиф проник, конечно, и к нам. Больных уводили, и больше мы их не видели. В конце декабря, за несколько дней до Нового года, нас утром повели в баню, на санобработку. Но воды там не было никакой. Велели раздеться и сдавать одежду в жар-камеру. А затем перевели в другую половину помещения, в одевалку, где было еще холоднее. Пахло серой, дымом. В это время и упали, потеряв сознание, двое мужчин, совсем голые. К ним подбежали держиморды-бытовики.
Вынули из кармана куски фанеры, шпагат, надели каждому из мертвецов бирки и на них написали фамилии: "Мандельштам Осип Эмильевич, ст. 5810, срок 10 лет". И москвич Моранц, кажется, Моисей Ильич, с теми же данными. Затем тела облили сулемой. Так что сведения, будто Мандельштам скончался в лазарете, неверны...
Трупы накапливали в ординаторской палатке, а потом партиями вывозили. Мертвые тела втаптывали в каменный ров, в одну могилу. Копать их было очень
тяжело...Я тогда был молод, всего 24 года. Тоже осужден за "контрреволюцию"... Срок полностью отбыл. Повидал "виды"... Вот такая выпала на мою долю эпоха, эпоха социалистического реализма.
Ю. Моисеенко.
Осиповичи, Могилевская область]
ВТОРАЯ РЕЧКА.
Драматический этюд.
(Задник – самый расхожий пейзаж Владивостока. Непременно шум города. В середине сцены – памятник Мандельштаму. Он изуродован: белой краской замазано имя, сломан нос.…К памятнику медленно идут 2 рабочих. Им поручено в экстренном порядке исправить положение. За ними суетливо движется Скульптор).
Скульптор. Это же надо! Что за люди! Ничего святого! (продолжает ворчать)
1-ый рабочий. Ну что ты так разволновался, дядя? Посмотрим, что тут можно сделать. Поможем. Он что, родственник твой?
Скульптор. Какой родственник? Мандельштам – великий русский поэт!
(Оба рабочих переглянулись и расхохотались)
Это очень смешно? Смешно, когда русских поэтов убивают на дуэли, вынуждают застрелиться или повеситься? Уморительно, когда их пытают в застенках ЧК или лагерях ГУЛАГа, а потом расстреливают? Смешно?
2-ой рабочий. Вот говорил я Иванычу, чтобы другую работу дал, так нет: иди, мол, говорит, варварство исправляй.
1-ый рабочий. Опять ты, дядя, визжишь, как поросёнок резаный! Мы чего смеялись? Фамилия больно смешная. Слово одно напомнило.
Скульптор. Какое ещё слово?
1-ый рабочий. Да какое.… Самое обыкновенное – мандавошка.
(Не выдержали и опять расхохотались)
А из каких он, твой Мандельштам, будет? Немец или еврей? Я, знаешь, ни тех, ни других не люблю. Немцев – за то, что в 41-м на нас напали, а евреев – за всё.
2-ой рабочий. И что же ты его великим русским поэтом называешь? Какой же он русский? Что, у нас своих великих нет?
Скульптор. В столице Эфиопии есть памятник Александру Сергеевичу Пушкину. Он ведь по материнской линии, надо вам сказать, прямой потомок арапа Петра Великого.
1-ый рабочий. Ну, ты гонишь! Враньё всё это! Такие вот (указывает на Мандельштама) про русского поэта Пушкина и придумали всякие гадости…. Да ладно вам… Нам работать пора. К вечеру приходите. Исправим вашего еврея. Великого русского поэта. (Оба засмеялись).
И ПАМЯТНИК, И АРХИТЕКТОР, И 2-Е РАБОЧИХ "УПЛЫВАЮТ" СО СЦЕНЫ, НО НЕ ВПЕРЁД, А, КАК БЫ ПЯТЯСЬ, – НАЗАД.
ФИНАЛ.
(На сцене две эпохи. Две кровати. Два умирающих: Пушкин, тяжело раненый на Чёрной речке, и Мандельштам, заболевший в лагере, который назывался Вторая речка. 1837. 1938. Герои не знают и не хотят знать границ. Время и пространство смешиваются).
1837
У кровати Пушкина доктор Арендт и Спасский. Беспрестанно входят друзья поэта. Словом или просто рукопожатием пытаются успокоить поэта.
Пушкин. Пожалуйста, не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело, она не притворщица; вы ее хорошо знаете; она должна все знать. Впрочем, делайте со мною, что вам угодно, я на все согласен и на все готов…
Спасский. Не позвать ли ещё кого?
Пушкин. Зовите.
(Входят Жуковский, Вяземский, Данзас, Тургенев, Вьельгорский)
Спасский. Не угодно ли сделать какие-либо распоряжения.
Пушкин. Все жене и детям.… Позовите Данзаса.
Жуковский. Что сказать от тебя царю?
Пушкин. Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был…
(Становится тихо).
Пушкин. Смерть идёт…. Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно…
Пусть дети войдут. (Не поднимаясь с постели, придерживая рукой живот, благословил каждого).
Данзас. Не хочешь ли видеть ещё кого?
Пушкин. Я позову…. Принеси зеркало. (Приносят зеркало. Он смотрит в него). Всё кончено…. Жизнь кончена.… Нет…. Морошки хочу…. Почему морошки не несут? (Бросились за морошкой. Жена принесла – кормит с ложечки).
Наталья Николаевна. (Шепчет кому-то) Вот увидите, он выживет, он не умрёт….
Пушкин. Всё. Жизнь кончена. Дыхание теснит….
Музыкальный знак. Это даже не музыка – скрежет Земли.
1938
(Опять тишина. Все вдруг исчезли. Только две кровати и два Поэта на них).
Мандельштам. Александр Сергеевич, вы слышите меня? Позвольте только один вопрос задать…. Я про царя. Что вы имели ввиду?
Пушкин. С царями, милый Осип, у поэтов всегда непростые отношения.
Вот совсем недавно, после моей беседы с царём, Воейков на меня эпиграмму сочинил. Достаточно колючую.
Я прежде вольность проповедал,
Царей с народом звал на суд,
Но только царских щей отведал,
И стал придворный лизоблюд.
Многие не поверили в мою искренность, даже когда я написал:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю.
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
Я, мой бедный Осип, и не отвечал бы…. Не за него – за себя обидно стало. Никому объяснять ничего не хочу: аз есмь!.. Правда, шутка в том, что моя Чёрная речка не стала Рубиконом…. Скорее – рекой забвения…. Устал…. Уходить пора…
Мандельштам. Ещё минуту, Александр Сергеевич! Всего несколько строк цветаевских! Для меня это безумно важно…. Если и не скажете "да" или "нет", то хотя бы ресницами вздрогните. Я почувствую…. Я пойму….
Потусторонним
Залом царей.
— А непреклонный
Мраморный сей?
Столь величавый
В золоте барм.
— Пушкинской славы
Жалкий жандарм.
Автора — хаял,
Рукопись — стриг.
Польского края —
Зверский мясник.
Зорче вглядися!
Не забывай:
Певцоубийца
Царь Николай
Первый.
Пушкин. Сильно. Звонко. Но только отчасти про нас… Глупо всё как-то.… Вот и морошку не доел. Не хотите? Там, у вашей кровати, женщина стоит. Кто она?
Свет земной над кроватью Пушкина гаснет. Но душа его парит в свете небесном.
Голос Мандельштама. "Радость моя ненаглядная! Я хочу писать тебе открытки, потому что я хочу сказать, что нежняночка – милая моя в худых туфельках – как стояла на набережной ангелом родным…"
Свет над кроватью Мандельштама приглушается. Зато высвечивается Надежда. У неё в руках письма. Одно из них она читает.
Надежда. "…Ты сейчас из Москвы уедешь, а я на почтамте тебе пишу в 6 часов вечера. Вчера на обратном пути заехал к Выгодскому… А у Лившица мне открыл рыжий мужчина, похожий на повара, и сказал, что никого нет… Родненькая моя, я тебе пишу всё это оттого, что этим уезжаю, еду к тебе и уж вот ближе – птица моя, воробушек с перчаточками. Я целую твои перчаточки и шапочку…
(берёт из пачки другое письмо и читает, не глядя на листок)
"…Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя; это для меня просто, как Божий день. Ты мне сделалась до того родной, что всё время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе. Радость моя бедная!... Твоя детская лапка, перепачканная углём, твой синий халатик – всё мне памятно, ничего не забыл…
Прости мне мою слабость, и что я не всегда умел показать, как я тебя люблю.
Надюша! Если бы сейчас ты объявилась – я бы от радости заплакал. Зверёныш мой, прости меня!.. Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине…
…Мы будем вместе, чего бы это не стоило, я найду тебя и для тебя буду жить, потому, что ты даёшь мне жизнь, сама того не зная – голубка моя – "бессмертной нежностью своей"…"
Мандельштам (садится на кровати, осматривается и чему-то улыбается).
Я ведь, глупыш мой, знаю, что тебя не может быть здесь, но говорить мне всё равно не с кем. Да и не хочется видеть и слышать никого… Так что… Ты и представить себе не можешь, с кем я сейчас общался! С Александром Сергеевичем! И повёл себя как настоящий болван. Он при смерти, с друзьями попрощался, жену и детей благословил, а я к нему с глупейшим вопросом. Мол, что же получается, дорогое наше всё, то царь - деспот, кровавый убийца, то – милейший человек.… Или как это у него:
- Как, — сказал мне Император, — и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин, Пушкин, это нехорошо! Так быть не должно.
Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи…
Ну, что ты, Надюша, тут поделаешь?!
Надежда. Пожалуйста, милый, приляг! И что из-за фантазий этих так волноваться?
Мандельштам. Фантазий? Да он мне ещё морошку предлагал!
Надежда. Морошку? Хорошо, пусть будет морошка. Ляг только и говори спокойно.
Мандельштам. Мне почему-то непременно нужно было знать, что его заставило пойти к Чёрной речке. На мгновение представилось: уж не самоубийство ли это? Потом я эту мысль оставил. Ведь ему всегда так хотелось жить! Даже в минуты отчаяния.… Это мне нужно было знать, знать наверняка…
Где ты, родная? Мне так страшно без тебя… Я задыхаюсь…. Не от смрада и крови – от безысходности, от одиночества…. Возьми мою руку и просто посиди рядом. Только в глаза не смотри! Мне не хочется тебя пугать….
(Затемнение. Но силуэты видны. Зато высвечиваются две фигуры по разные стороны авансцены: Сталин и Пастернак)
Сталин. Дело Мандельштама, Борис Леонидович, будет пересмотрено. Только вот скажите мне, дорогой, большой ли он поэт?
Пастернак. Он - поэт.
Сталин. Но он – мастер?
Пастернак. Поэты ревнуют друг друга, как женщины.
Сталин. Я бы на стенку лез, если бы моего друга арестовали.
Пастернак. Да что мы всё о Мандельштаме, я давно хотел с вами, товарищ Сталин, встретиться и поговорить о жизни и смерти….
(Сталин некоторое время смотрит на Пастернака. Поворачивается и медленно уходит)
Снова высвечивается кровать Мандельштама.
Мандельштам (сначала шёпотом, оглядываясь по сторонам, но потом всё громче, с нарастанием. Доходит до истерики)
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кавказского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачет и тычет.
Как подковы, кует за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
Надежда. Перестань, нас могут услышать!
Мандельштам (почему-то улыбается) Милая моя няничка! Дальше Второй речки не сошлют. Страшнее места, чем эта кровать – всё равно уже не будет. Знаешь, Александр Сергеевич, несколько раз повторил: "Жизнь кончена". А я, кусок идиота, не успел рассказать ему, кем он стал для миллионов людей, для меня. Ведь не заросла, Наденька, тропа народная!..
…А знаешь, птенчик, как хочется, чтобы всё побыстрее кончилось…
Надежда. Постарайся заснуть. Ты поправишься, непременно поправишься! А я почитаю вслух твои письма. Хочешь?
Мандельштам. Читай! Читай, что хочешь, только не уходи!
Надежда (выбирает письмо)
"Родная Наденька! Я совсем потерялся. Мне очень тяжело, Надик, я должен был быть всё время с тобой. Ты моя сильная, моя бедненькая, моя пташечка… Я хочу к тебе в Киев. Я не прощу себе, что покинул тебя одну в феврале. Не догнал тебя, на твой голос по телефону сразу не приехал – и не писал, не писал ничего почти всё время. Как ты бродишь, родной по комнате нашей – всё родное и вечное с тобой. Держаться, держаться за это милое, за бессмертное до последнего дыхания. Не отдавать никому, ни за что. Родная, мне тяжело, мне всегда тяжело, а сейчас не найду слов, как рассказать. Запутали меня, как в тюрьме держат, свету нет. Всё хочу ложь смахнуть – и не могу, всё хочу грязь отмыть – и нельзя…"
Когда читается письмо, на сцену молча выходят те, кто сыграл в судьбе Поэта определённую роль: следователи, завистники, свидетели, недруги…Они выстраиваются в две шеренги, и это сразу напоминает наказание солдата шпицрутенами. С постели встаёт Мандельштам, подгоняемый Смертью.
Яков Агранов (зампред ОГПУ) После Клюева и Гумилёва вы, Мандельштам – третий в моём списке…
Свист шпицрутена.
Николай Шиваров (следователь) Я – чекист, потому что партия велела… Но по профессии – журналист.
Свист шпицрутена.
Павленко (писатель) Что же вы, Мандельштам, в лифте падаете? Припадок? Как вам не стыдно, Мандельштам! Мне очень скоро придётся по просьбе начальства написать отзыв о вашем так называемом творчестве. Отзыв почти готов. Вот примерно так: " Мандельштам не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений…" Посмотрели бы они на вас сейчас!
Свист шпицрутена.
Ставский (писатель. Секретарь Союза писателей). Обращается к Ежову, стоящему рядом)
- Товарищ Ежов, разберитесь, наконец, с Мандельштамом!
Свист шпицрутена.
Тов. Ежов. (Молчит. Смотрит на Сталина).
Тов. Сталин. ( Смотрит в зал).
Свист шпицрутена.
Мандельштам подходит медленно к краю авансцены.
Надежда. (Читает)
Не мучнистой бабочкой белой
В землю я заемный прах верну.
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну,
Позвоночное, обугленное тело
Сознающее свою длину.
На сцене гаснет свет. Постепенно нарастающий шум прекрасного города Владивостока. У памятника Мандельштаму 2 рабочих и Скульптор.
1-ый рабочий. Принимай работу, дядя.
2-ой рабочий. Всё, что смогли, – сделали. Надолго ли? Хулиганья разного в городе развелось – нормальным людям житья нет.
1-ый рабочий. Только он у тебя какой-то вымороченный получился. Великих русских поэтов не так нужно изображать.
Скульптор. А как?
1-ый рабочий. Ну, как…. На коне, что ли…
Свет гаснет.
Комментарии
Нет комментариев
