April 28
Алёнка
Её зовут Алёнка. Сейчас ей 28 лет. До трех лет она была почти нормальной девочкой, то есть настолько здоровой, насколько это возможно для пятого ребенка в семействе потомственных алкоголиков. Но под утро первого дня нового 1978 года кто-то из родителей (потом они так и не смогли вспомнить) наподдал заплакавшей не вовремя малышке так, что она ударилась спиной о батарею и сломала позвоночник в двух местах сразу. С тех пор у неё перестали расти руки и ноги, а маленькое тельце перекорежило так, будто после стирки его долго выкручивали досуха. Ходить она не может, конечно, да и руки совсем плохо слушаются.
Алёнку почти не видно в инвалидной коляске, особенно если зимой: кажется, что просто куча тряпья наброшена. Но зато у Алёнки есть голос, да такой, что когда она заводила какую-нибудь жалостливую песню из бескрайнего своего блатного репертуара, то задубевшие на жизненных ветрах торговки в подземном переходе, где она начинала свою настоящую жизненную карьеру, шмыгали красными носами и совали ей деньги, водки и пирожков.
Прописана Алёнка в Брагине, в загаженной четырехкомнатной квартире, вместе с родителями и постоянно меняющимся количеством братьев и сестёр: кто-то только сел, а другой только вот вернулся, кто-то женился, кто-то очередного хахаля привел - даже родители путаются. Когда Алёнка жила дома, то обитала в большом стенном шкафу между туалетом и ванной: 78 сантиметров в глубину ей как раз хватало, зато дверцу можно закрыть, и тогда никто тебе не мешает. Бросали тюфячок на пол, а еще одну полку, нижнюю, сняли, так что было ей даже просторно.
Ей здорово повезло, в этом сходятся все, да она и сама так считает. Пять лет назад «отлёживался» у них в квартире какой-то Серый, молодой такой, но серьёзный. Почти месяц. Водку он почему-то не пил, хотя был явно при деньгах всегда. На улицу не выходил, вот они с Алёнкой и играли целыми днями в карты: научил её и в «буру», и в «очко», и в «секу» какую-то. Алёнка, когда увлечется, то петь начинала. Серый её и песням научил, потому что по телевизору такие редко передавали, а радио у них в доме сроду не было. Бывало, запоёт Алёнка, начнут её всем домом материть, но Серый только взглянет эдак искоса, и – тишина. Очень его Алёнка уважала, даже полюбила бы, если б осмелилась хотя бы в мыслях: заметный был и к самой Алёнке совсем как к человеку относился.
Потом Серый как-то незаметно исчез, но месяца через два заехал откуда-то на блестящей иномарке и взял Алёнку в Москву. Так она начала петь для каких-то странных компаний, собиравшихся в небольших кабаках, закрытых банях, а то и просто на квартирах, похожих на тот свинарник, в котором выросла Алёнка. В промежутках же между такими концертами Алёнку сдавали в аренду весёлой и разбитной хохлушке Марине, которую работавшие на неё девушки звали «мамочкой». Кроме двух десятков девушек у Марины было еще штук десять нищих, побиравшихся в подземных переходах, у магазинов, рынков и прочих людных местах. Некоторые тоже гнусавили что-то жалостливое либо похабное, но петь по-настоящему у Марины умела только Алёнка.
Коронным номером того времени была у Алёнки какая-то бесконечная песня про «бедную сиротку», которая просит милостыню и в конце двадцать пятого, что ли, куплета все-таки замерзает под дверью какого-то богатого особняка, где, оказывается, живут её настоящие родители, папа-граф и, соответственно, мамаша-графиня. Фокус был в том, что Алёнку привозили поздно вечером к известному в Москве казино, где «гудели» ночи напролет все сколько-нибудь знаменитости столичные. И хоть была поздняя осень, а потом и зима, но Алёнку оставляли в одной рубашонке, чтобы сразу в глаза бросалось, какая она от холода посиневшая. Марина приставляла к ней «смотрящего» Толяна, в обязанности которого, кроме защиты и «урегулирования разногласий» с ментами и охранниками казино, входило еще каждый час оттаскивать инвалидную коляску с Алёнкой в ближайший подъезд, давать ей десять минут погреться, выкурить одну сигарету «Прима» без фильтра, съесть пирожок и выпить полстакана водки. И снова «под дверь» казино, снова заводи про сиротку… Уж больно место было доходное.
Однажды всем известная звезда эстрады, проигравшись в дым и по этому случаю точно так же «в дым» пьяная, стала с Алёнкой петь дуэтом и, размазывая слёзы и парижскую косметику, просить подаяние у прохожих. Всё, что было в казино, высыпало на улицу. Лихорадочно набирались номера на мобильных телефонах, стали съезжаться дорогущие иномарки, из них вываливались важные персоны, которых, чувствовалось, вытащили прямо из постели: такого бы они больше нигде не увидели ни за какие деньги. Алёнкину трехлитровую банку, в которую она милостыню собирала, плотно набили американскими зелеными бумажками, тут же из казино вынесли почему-то вывороченный, видать, только что в их же туалете роскошный унитаз, отделанный «под золото» (для смеха, что ли, Алёнка такого баловства не понимала), и стали кидать деньги уже туда. Толян обалдел, выхватил у кого-то «мобилу» и принялся вызывать подмогу, но охрана пьяной звезды его быстренько скрутила.
Трудно сказать, сколько бы это представление еще продолжалось и чем могло кончиться, если б в самый разгар не подкатили сразу три бригады с разных каналов телевидения. Пока охранники казино завязали потасовку с нахальными телевизионщиками, мгновенно протрезвевшую звезду эстрады запихнули в десятиметровый, знаменитый на всю страну белый «линкольн», а золоченый унитаз с рассыпающимися бумажками поспешили унести в кабинет директора (говорят, до сих пор демонстрируют особо важным персонам из гостей). Алёнке тогда перепало сто долларов от телевизионщиков за спетую перед камерой песню из репертуара звезды, триста долларов от казино да в сбереженной Толяном банке насчитали потом восемьсот баксов с мелочью общим счетом. Марина на радостях отвалила ей двести рублей и коробку конфет (почти целая, всего трех штук и не хватало). А Маринкины девочки потом, как увидят звезду по телевизору, так орать начинают: «Алёна, катай сюда скорей, подруга выступает!» И клиентам любили рассказывать о том, как «вот с этой убогой» знаменитость дуэтом пела пьяная. Пришлось Алёнке почти весь репертуар звезды выучить и петь для клиентов. Платили хорошо, смешно ведь, да и пьяные сильно уже бывали.
Вообще Алёнке нравилась эта разбитная хохлушка, да и с девочками её было просто: они такого в своей жизни навидались, что уродством их удивить трудно. А если по морде иногда перепадало или чем под руку подвернется, так ведь больно уж работа нервная, опять же с нищими этими столько всякой мороки, что убила бы, на Маринкином-то месте будучи. Поэтому очень Алёнка Марину жалела, когда ту пристрелили по дурости, тем более что на её глазах всё и было-то.
Как-то братва что-то там отмечала в привычной сауне со всеми удобствами. Всё как обычно: хоть нажрись, хоть залейся, ну и девочек навалом. Только успели текущие проблемы обговорить и к торжественной части перейти, только Алёнка завела «Гори, гори, моя звезда», как два авторитетных гостя разошлись во мнениях, а один из сопровождающих возьми да и вытащи припрятанный в нарушение всех обычаев ствол. Понятно, суматоха поднялась, охрана из вестибюля выдвинулась и давай поливать свои чужих и обратно. Короче, трех нормальных пацанов лишились, ну и Марину эту угораздило, когда вывалила она быстренько Алёнку из коляски на пол, а сама поползла девок своих голых из-под стволов вытаскивать. Одно слово, дурой жила - дурой и кончилась.
После этого Алёнка почти год из рук в руки переходила, всякое бывало. Раз её чуть не сварили заживо: посадили голую в таз и давай нагревать, она верещит, а все пьяные, хохочут и требуют, чтоб «Сиротку» пела. Хорошо, нашелся один относительно трезвый пацан, взял её на руки и в предбанник вынес. Аленка после этого в ту долбаную сауну долго еще не могла спокойно на своей коляске закатываться, даже голос дрожать начинал, когда пела: зато пацанам и девкам ихним именно так особо и нравилось, чтоб с дрожанием. Пьяные девки начинали реветь и лезли к убогой целоваться, при этом себя почти не пересиливая. Сморкались в мокрые простыни и всхлипывали: вот ведь Бог-то как рассудил, а была бы на человека похожа, так, глядишь, ходили бы сейчас на её концерты, как на какую-нибудь Апину, тоже ведь Аленка.
А потом Аленке снова повезло, прямо как в кино. Один до крайности авторитетный человек прием в своем загородном особняке устраивал. Ради такого случая Аленку одели в специально на неё сделанный костюм средневековой «карлы»: Аленка даже не поняла, что это такое, но костюм показался занятным – из бархата, с золотыми бубенчиками и шапкой с двумя длинными рогами. Пела она сначала песни народные и приличные романсы. Здоровущие мужики в дорогущих костюмах хлопали громко, но как бы с оглядкой, будто чего-то не понимая, а их еще более разодетые спутницы брезгливо морщились, однако открыто выражать свое к Аленке отношение воздерживались. Потому что тот авторитетный человек, хозяин приема, как сел перед Аленкиной коляской, так и просидел бы, кажется, до самого конца. Ни слова не сказал, а когда пошла обычная пьянка с женским визгом, купанием гостей в бассейне прямо в одежде, и от Аленки стали требовать привычных матерных песен, то встал, плюнул и ушел как-то зло, Аленка даже испугалась.
Дня через три за ней опять приехали от того авторитетного человека. Опять привезли в тот же самый особняк, и снова она пела, но уже только для него одного. И хотя сам не пил, но Аленку угощал необычно хорошей водкой, вкусной закуской, сколько хочешь, а под конец даже стал ей подтягивать: петь он не умел совершенно, так что пьяная к тому времени Аленка даже засмеялась, но он и тут не обиделся, тоже засмеялся и протянул ей не такую уж тонкую пачку зеленоватых бумажек. Потом вызвал какого-то пацана в строгом черном костюме, велел отвезти Аленку обратно и сказал только:
- Предупреди там, чтоб не обижали убогую. Узнаю, самих убогими сделаю.
После этого у Аленки совсем другая жизнь пошла. Потому что модным стало, чтобы она пела в этом своем костюме «карлы» на разных там праздниках и приемах, но уже не для рядовой братвы с уличными девками, а для настоящих авторитетных людей, которых и женщины совсем другого калибра и цены сопровождали. Вот эти-то женщины еще одно для себя развлечение изобрели. Все стали с Аленкой фотографироваться, а которые побогаче, так и картины заказывать. Кто-то им рассказал, что в средневековой Европе принято было портреты прекрасных дам рисовать вместе со всякими карликами и прочими уродцами, чтобы красота модели еще более наглядной на фоне копошащегося у ног безобразия смотрелась. И стала Аленка чем-то вроде обезьянки, с которой каждый может запечатлеться, если заплатит. Композиция была обычно одной и той же: сидит прекрасная дама в раззолоченном каком-нибудь кресле, а в ногах у неё Аленка пристроилась. Иногда дама вроде как кормит её из собственных рук, а некоторые требовали, чтоб Аленка непременно голышом: им казалось, что так занятнее. Но, конечно, и платить за это приходилось куда дороже.
Обижать её действительно побаивались, да и сама она понемногу почувствовала незаменимость свою: ведь за один вечер ей теперь меньше трехсот долларов не платили, а если с дамами позировать – сто долларов за сеанс. Так что с меняющимися своими хозяевами разговаривала уже вполне громко, иногда и пошлет куда подальше, закапризничает, откажется ехать туда или сюда, а это ж прямые убытки. Ей бы и рады по морде дать или еще каким ощутимым способом в чувство привести, но все предупреждение того авторитетного человека помнили, потому руки особо распускать охотников не находилось. Иногда очередному владельцу надоедало с ней возиться или уж цену больно заманчивую предлагали, и Аленку перепродавали другому. Цена её дошла до очень даже приличной иномарки, если в долларах, да и у неё самой этих самых бледно-зеленоватых бумажек поднакопилось столько, что пора стало о собственном деле задумываться.
И тут произошло еще одно поворотное в жизни Аленки событие. Того авторитетного человека, который Аленке покровительствовал, взорвали-таки вместе с евонным бронированным «мерином». На похороны и Аленку привезли, потому что в завещании своем он записал, чтоб над гробом его у могилы самой «та убогая» спела любимую его русскую народную песню. Как назло, на кладбище на Аленку от волнения икота напала, так что пришлось влить в неё стакан водки, после чего она совсем расчувствовалась и натурально заревела от всей души. Мама покойного, сухонькая старушонка из глухой уральской деревни, подошла утешить и потом уж от неё и не отходила, всё норовила ей какие-то дешевенькие карамельки в рот сунуть. Именно эти двое были самыми чужими и ненужными людьми на роскошных и холодных похоронах человека, который в конце концов ошибся и погиб потому, что устал никому не верить и поверил.
Когда Аленка затянула своим прозрачным, будто этот вот солнечный осенний полдень, голосом «То не ветер ветку клонит», то можно было подумать, что искренние слезы навернулись даже у прошедших через всё уважаемых людей, собравшихся здесь, чтобы с облегчением и страхом проводить в последний путь того, кто всех их держал в кулаке, но и защищал тоже. А на словах «Догорай, моя лучина, догорю с тобой и я» какая-то дама в норках по уши попыталась даже упасть в обморок, но окружающие сочли, что получилось это у неё не слишком, а потому дальше церемонию пошла уже без излишних проявлений чувств.
Когда сверкающие иномарки заторопились на поминки, то выяснилось, что в суматохе забыли не только Аленку, но и маму убиенного. Они успели вдвоем и выпить прямо у могилы за новопреставленного, и поплакать еще раз вместе, когда по главной аллее кладбища с визгом шин и вылетающим из-под колес гравием примчались три здоровенных джипа, из которых повыскакивали сконфуженные донельзя краснорожие пацаны из охраны и еще более побагровевший бывший первый помощник, а теперь преемник усопшего. Подхватили на руки и всхлипывающую старушку, и совсем уж рассопливившуюся Аленку, внесли их на заднее сиденье самого большого джипа и рванули с места так, что обе они тут же свалились на пол. Тот день запомнился Аленке тем, как хорошо, по-человечески посидели они тогда на кухне с прислугой и охраной, искренне жалевшими разорванного в куски хозяина. Аленка пела, мамаша-старушка подтягивала дребезжащим голоском, девки из домашней обслуги ревели, а трезвые – при исполнении – охранники матерились от избытка чувств так, что заглянувшая
к ним вдова строго напомнила о приличиях и вежливо попросила всех заткнуться.
А потом оказалось, что тот человек сделал Аленку хозяйкой одного из бесчисленных принадлежавших ему заведений: стала она такой же «мамочкой», какой была когда-то первая её хохлушка Марина. Теперь уже у неё самой оказалось четыре девочки по вызову да семь побирушек. Первым делом отыскала Аленка того самого Толяна, с которым когда-то работала у знаменитого казино. Надежный такой пацан, конкретный, стал её личным охранником и первым помощником. Что хорошо, полностью в курсах приемчиков профессиональных нищих да уличных девок, обмануть его трудно, а уж саму Аленку и подавно. Нищих себе Аленка сама выбирала, да и девок научилась насквозь видеть еще со времен всё той же первой своей хозяйки Марины. Дисциплина у Аленки в деле железная: убогий там или нет, но чуть что, Толян под её личным присмотром так отделает, как ни в одной «ментовке». Девок уличных Аленка потихоньку сплавила другим, потому как не любит этого баловства, зато побирушек у неё уже через полгода стало около двух десятков, особенно детишки-инвалиды её интересуют: хлопот с ними меньше, да к тому же и подают им чаще и больше. Аленка таких подбирает, мимо которых даже последний московский жлоб спокойно не пройдет. Кто меньше полутора-двух тысяч в день чистыми приносит, тех Аленка отбраковывает, перепродаёт цыганам либо чеченам по сходной цене.
Уверенная в себе стала, дела свои ведёт нахраписто, опять же, от незабвенного того авторитетного человека у неё такая «крыша» осталась, под которой много чего позволить можно. У неё даже парикмахер свой есть. А когда первый раз Толян её в салон красоты на руках принёс, то все тамошние на эдакое чудо-юдо поглазеть сбежались. Ну, да Толян их быстро успокоил. Теперь она у них обычный клиент, уважают, вроде как привыкли даже. Больше всего Аленка любит маникюр наводить. Кажется, даже руки тогда начинают лучше работать. А еще висюльки всякие любит, золотишко, там, камешки.
Короче, всё сейчас у Аленки хорошо. И только когда становится ей совсем уж плохо, то отвозит её верный Толян в какой-нибудь укромный уголок, достаёт из неприкосновенного запаса стакан дешевой водки, сигарету «Прима» без фильтра и уличный пирожок с мясом неизвестного происхождения. Выпьет Аленка водочки, пирожком закусит, выкурит сигарету, посидит молча с полчаса, а там и опять жить можно. Жизнь удалась, короче.
Алёнку почти не видно в инвалидной коляске, особенно если зимой: кажется, что просто куча тряпья наброшена. Но зато у Алёнки есть голос, да такой, что когда она заводила какую-нибудь жалостливую песню из бескрайнего своего блатного репертуара, то задубевшие на жизненных ветрах торговки в подземном переходе, где она начинала свою настоящую жизненную карьеру, шмыгали красными носами и совали ей деньги, водки и пирожков.
Прописана Алёнка в Брагине, в загаженной четырехкомнатной квартире, вместе с родителями и постоянно меняющимся количеством братьев и сестёр: кто-то только сел, а другой только вот вернулся, кто-то женился, кто-то очередного хахаля привел - даже родители путаются. Когда Алёнка жила дома, то обитала в большом стенном шкафу между туалетом и ванной: 78 сантиметров в глубину ей как раз хватало, зато дверцу можно закрыть, и тогда никто тебе не мешает. Бросали тюфячок на пол, а еще одну полку, нижнюю, сняли, так что было ей даже просторно.
Ей здорово повезло, в этом сходятся все, да она и сама так считает. Пять лет назад «отлёживался» у них в квартире какой-то Серый, молодой такой, но серьёзный. Почти месяц. Водку он почему-то не пил, хотя был явно при деньгах всегда. На улицу не выходил, вот они с Алёнкой и играли целыми днями в карты: научил её и в «буру», и в «очко», и в «секу» какую-то. Алёнка, когда увлечется, то петь начинала. Серый её и песням научил, потому что по телевизору такие редко передавали, а радио у них в доме сроду не было. Бывало, запоёт Алёнка, начнут её всем домом материть, но Серый только взглянет эдак искоса, и – тишина. Очень его Алёнка уважала, даже полюбила бы, если б осмелилась хотя бы в мыслях: заметный был и к самой Алёнке совсем как к человеку относился.
Потом Серый как-то незаметно исчез, но месяца через два заехал откуда-то на блестящей иномарке и взял Алёнку в Москву. Так она начала петь для каких-то странных компаний, собиравшихся в небольших кабаках, закрытых банях, а то и просто на квартирах, похожих на тот свинарник, в котором выросла Алёнка. В промежутках же между такими концертами Алёнку сдавали в аренду весёлой и разбитной хохлушке Марине, которую работавшие на неё девушки звали «мамочкой». Кроме двух десятков девушек у Марины было еще штук десять нищих, побиравшихся в подземных переходах, у магазинов, рынков и прочих людных местах. Некоторые тоже гнусавили что-то жалостливое либо похабное, но петь по-настоящему у Марины умела только Алёнка.
Коронным номером того времени была у Алёнки какая-то бесконечная песня про «бедную сиротку», которая просит милостыню и в конце двадцать пятого, что ли, куплета все-таки замерзает под дверью какого-то богатого особняка, где, оказывается, живут её настоящие родители, папа-граф и, соответственно, мамаша-графиня. Фокус был в том, что Алёнку привозили поздно вечером к известному в Москве казино, где «гудели» ночи напролет все сколько-нибудь знаменитости столичные. И хоть была поздняя осень, а потом и зима, но Алёнку оставляли в одной рубашонке, чтобы сразу в глаза бросалось, какая она от холода посиневшая. Марина приставляла к ней «смотрящего» Толяна, в обязанности которого, кроме защиты и «урегулирования разногласий» с ментами и охранниками казино, входило еще каждый час оттаскивать инвалидную коляску с Алёнкой в ближайший подъезд, давать ей десять минут погреться, выкурить одну сигарету «Прима» без фильтра, съесть пирожок и выпить полстакана водки. И снова «под дверь» казино, снова заводи про сиротку… Уж больно место было доходное.
Однажды всем известная звезда эстрады, проигравшись в дым и по этому случаю точно так же «в дым» пьяная, стала с Алёнкой петь дуэтом и, размазывая слёзы и парижскую косметику, просить подаяние у прохожих. Всё, что было в казино, высыпало на улицу. Лихорадочно набирались номера на мобильных телефонах, стали съезжаться дорогущие иномарки, из них вываливались важные персоны, которых, чувствовалось, вытащили прямо из постели: такого бы они больше нигде не увидели ни за какие деньги. Алёнкину трехлитровую банку, в которую она милостыню собирала, плотно набили американскими зелеными бумажками, тут же из казино вынесли почему-то вывороченный, видать, только что в их же туалете роскошный унитаз, отделанный «под золото» (для смеха, что ли, Алёнка такого баловства не понимала), и стали кидать деньги уже туда. Толян обалдел, выхватил у кого-то «мобилу» и принялся вызывать подмогу, но охрана пьяной звезды его быстренько скрутила.
Трудно сказать, сколько бы это представление еще продолжалось и чем могло кончиться, если б в самый разгар не подкатили сразу три бригады с разных каналов телевидения. Пока охранники казино завязали потасовку с нахальными телевизионщиками, мгновенно протрезвевшую звезду эстрады запихнули в десятиметровый, знаменитый на всю страну белый «линкольн», а золоченый унитаз с рассыпающимися бумажками поспешили унести в кабинет директора (говорят, до сих пор демонстрируют особо важным персонам из гостей). Алёнке тогда перепало сто долларов от телевизионщиков за спетую перед камерой песню из репертуара звезды, триста долларов от казино да в сбереженной Толяном банке насчитали потом восемьсот баксов с мелочью общим счетом. Марина на радостях отвалила ей двести рублей и коробку конфет (почти целая, всего трех штук и не хватало). А Маринкины девочки потом, как увидят звезду по телевизору, так орать начинают: «Алёна, катай сюда скорей, подруга выступает!» И клиентам любили рассказывать о том, как «вот с этой убогой» знаменитость дуэтом пела пьяная. Пришлось Алёнке почти весь репертуар звезды выучить и петь для клиентов. Платили хорошо, смешно ведь, да и пьяные сильно уже бывали.
Вообще Алёнке нравилась эта разбитная хохлушка, да и с девочками её было просто: они такого в своей жизни навидались, что уродством их удивить трудно. А если по морде иногда перепадало или чем под руку подвернется, так ведь больно уж работа нервная, опять же с нищими этими столько всякой мороки, что убила бы, на Маринкином-то месте будучи. Поэтому очень Алёнка Марину жалела, когда ту пристрелили по дурости, тем более что на её глазах всё и было-то.
Как-то братва что-то там отмечала в привычной сауне со всеми удобствами. Всё как обычно: хоть нажрись, хоть залейся, ну и девочек навалом. Только успели текущие проблемы обговорить и к торжественной части перейти, только Алёнка завела «Гори, гори, моя звезда», как два авторитетных гостя разошлись во мнениях, а один из сопровождающих возьми да и вытащи припрятанный в нарушение всех обычаев ствол. Понятно, суматоха поднялась, охрана из вестибюля выдвинулась и давай поливать свои чужих и обратно. Короче, трех нормальных пацанов лишились, ну и Марину эту угораздило, когда вывалила она быстренько Алёнку из коляски на пол, а сама поползла девок своих голых из-под стволов вытаскивать. Одно слово, дурой жила - дурой и кончилась.
После этого Алёнка почти год из рук в руки переходила, всякое бывало. Раз её чуть не сварили заживо: посадили голую в таз и давай нагревать, она верещит, а все пьяные, хохочут и требуют, чтоб «Сиротку» пела. Хорошо, нашелся один относительно трезвый пацан, взял её на руки и в предбанник вынес. Аленка после этого в ту долбаную сауну долго еще не могла спокойно на своей коляске закатываться, даже голос дрожать начинал, когда пела: зато пацанам и девкам ихним именно так особо и нравилось, чтоб с дрожанием. Пьяные девки начинали реветь и лезли к убогой целоваться, при этом себя почти не пересиливая. Сморкались в мокрые простыни и всхлипывали: вот ведь Бог-то как рассудил, а была бы на человека похожа, так, глядишь, ходили бы сейчас на её концерты, как на какую-нибудь Апину, тоже ведь Аленка.
А потом Аленке снова повезло, прямо как в кино. Один до крайности авторитетный человек прием в своем загородном особняке устраивал. Ради такого случая Аленку одели в специально на неё сделанный костюм средневековой «карлы»: Аленка даже не поняла, что это такое, но костюм показался занятным – из бархата, с золотыми бубенчиками и шапкой с двумя длинными рогами. Пела она сначала песни народные и приличные романсы. Здоровущие мужики в дорогущих костюмах хлопали громко, но как бы с оглядкой, будто чего-то не понимая, а их еще более разодетые спутницы брезгливо морщились, однако открыто выражать свое к Аленке отношение воздерживались. Потому что тот авторитетный человек, хозяин приема, как сел перед Аленкиной коляской, так и просидел бы, кажется, до самого конца. Ни слова не сказал, а когда пошла обычная пьянка с женским визгом, купанием гостей в бассейне прямо в одежде, и от Аленки стали требовать привычных матерных песен, то встал, плюнул и ушел как-то зло, Аленка даже испугалась.
Дня через три за ней опять приехали от того авторитетного человека. Опять привезли в тот же самый особняк, и снова она пела, но уже только для него одного. И хотя сам не пил, но Аленку угощал необычно хорошей водкой, вкусной закуской, сколько хочешь, а под конец даже стал ей подтягивать: петь он не умел совершенно, так что пьяная к тому времени Аленка даже засмеялась, но он и тут не обиделся, тоже засмеялся и протянул ей не такую уж тонкую пачку зеленоватых бумажек. Потом вызвал какого-то пацана в строгом черном костюме, велел отвезти Аленку обратно и сказал только:
- Предупреди там, чтоб не обижали убогую. Узнаю, самих убогими сделаю.
После этого у Аленки совсем другая жизнь пошла. Потому что модным стало, чтобы она пела в этом своем костюме «карлы» на разных там праздниках и приемах, но уже не для рядовой братвы с уличными девками, а для настоящих авторитетных людей, которых и женщины совсем другого калибра и цены сопровождали. Вот эти-то женщины еще одно для себя развлечение изобрели. Все стали с Аленкой фотографироваться, а которые побогаче, так и картины заказывать. Кто-то им рассказал, что в средневековой Европе принято было портреты прекрасных дам рисовать вместе со всякими карликами и прочими уродцами, чтобы красота модели еще более наглядной на фоне копошащегося у ног безобразия смотрелась. И стала Аленка чем-то вроде обезьянки, с которой каждый может запечатлеться, если заплатит. Композиция была обычно одной и той же: сидит прекрасная дама в раззолоченном каком-нибудь кресле, а в ногах у неё Аленка пристроилась. Иногда дама вроде как кормит её из собственных рук, а некоторые требовали, чтоб Аленка непременно голышом: им казалось, что так занятнее. Но, конечно, и платить за это приходилось куда дороже.
Обижать её действительно побаивались, да и сама она понемногу почувствовала незаменимость свою: ведь за один вечер ей теперь меньше трехсот долларов не платили, а если с дамами позировать – сто долларов за сеанс. Так что с меняющимися своими хозяевами разговаривала уже вполне громко, иногда и пошлет куда подальше, закапризничает, откажется ехать туда или сюда, а это ж прямые убытки. Ей бы и рады по морде дать или еще каким ощутимым способом в чувство привести, но все предупреждение того авторитетного человека помнили, потому руки особо распускать охотников не находилось. Иногда очередному владельцу надоедало с ней возиться или уж цену больно заманчивую предлагали, и Аленку перепродавали другому. Цена её дошла до очень даже приличной иномарки, если в долларах, да и у неё самой этих самых бледно-зеленоватых бумажек поднакопилось столько, что пора стало о собственном деле задумываться.
И тут произошло еще одно поворотное в жизни Аленки событие. Того авторитетного человека, который Аленке покровительствовал, взорвали-таки вместе с евонным бронированным «мерином». На похороны и Аленку привезли, потому что в завещании своем он записал, чтоб над гробом его у могилы самой «та убогая» спела любимую его русскую народную песню. Как назло, на кладбище на Аленку от волнения икота напала, так что пришлось влить в неё стакан водки, после чего она совсем расчувствовалась и натурально заревела от всей души. Мама покойного, сухонькая старушонка из глухой уральской деревни, подошла утешить и потом уж от неё и не отходила, всё норовила ей какие-то дешевенькие карамельки в рот сунуть. Именно эти двое были самыми чужими и ненужными людьми на роскошных и холодных похоронах человека, который в конце концов ошибся и погиб потому, что устал никому не верить и поверил.
Когда Аленка затянула своим прозрачным, будто этот вот солнечный осенний полдень, голосом «То не ветер ветку клонит», то можно было подумать, что искренние слезы навернулись даже у прошедших через всё уважаемых людей, собравшихся здесь, чтобы с облегчением и страхом проводить в последний путь того, кто всех их держал в кулаке, но и защищал тоже. А на словах «Догорай, моя лучина, догорю с тобой и я» какая-то дама в норках по уши попыталась даже упасть в обморок, но окружающие сочли, что получилось это у неё не слишком, а потому дальше церемонию пошла уже без излишних проявлений чувств.
Когда сверкающие иномарки заторопились на поминки, то выяснилось, что в суматохе забыли не только Аленку, но и маму убиенного. Они успели вдвоем и выпить прямо у могилы за новопреставленного, и поплакать еще раз вместе, когда по главной аллее кладбища с визгом шин и вылетающим из-под колес гравием примчались три здоровенных джипа, из которых повыскакивали сконфуженные донельзя краснорожие пацаны из охраны и еще более побагровевший бывший первый помощник, а теперь преемник усопшего. Подхватили на руки и всхлипывающую старушку, и совсем уж рассопливившуюся Аленку, внесли их на заднее сиденье самого большого джипа и рванули с места так, что обе они тут же свалились на пол. Тот день запомнился Аленке тем, как хорошо, по-человечески посидели они тогда на кухне с прислугой и охраной, искренне жалевшими разорванного в куски хозяина. Аленка пела, мамаша-старушка подтягивала дребезжащим голоском, девки из домашней обслуги ревели, а трезвые – при исполнении – охранники матерились от избытка чувств так, что заглянувшая
к ним вдова строго напомнила о приличиях и вежливо попросила всех заткнуться.
А потом оказалось, что тот человек сделал Аленку хозяйкой одного из бесчисленных принадлежавших ему заведений: стала она такой же «мамочкой», какой была когда-то первая её хохлушка Марина. Теперь уже у неё самой оказалось четыре девочки по вызову да семь побирушек. Первым делом отыскала Аленка того самого Толяна, с которым когда-то работала у знаменитого казино. Надежный такой пацан, конкретный, стал её личным охранником и первым помощником. Что хорошо, полностью в курсах приемчиков профессиональных нищих да уличных девок, обмануть его трудно, а уж саму Аленку и подавно. Нищих себе Аленка сама выбирала, да и девок научилась насквозь видеть еще со времен всё той же первой своей хозяйки Марины. Дисциплина у Аленки в деле железная: убогий там или нет, но чуть что, Толян под её личным присмотром так отделает, как ни в одной «ментовке». Девок уличных Аленка потихоньку сплавила другим, потому как не любит этого баловства, зато побирушек у неё уже через полгода стало около двух десятков, особенно детишки-инвалиды её интересуют: хлопот с ними меньше, да к тому же и подают им чаще и больше. Аленка таких подбирает, мимо которых даже последний московский жлоб спокойно не пройдет. Кто меньше полутора-двух тысяч в день чистыми приносит, тех Аленка отбраковывает, перепродаёт цыганам либо чеченам по сходной цене.
Уверенная в себе стала, дела свои ведёт нахраписто, опять же, от незабвенного того авторитетного человека у неё такая «крыша» осталась, под которой много чего позволить можно. У неё даже парикмахер свой есть. А когда первый раз Толян её в салон красоты на руках принёс, то все тамошние на эдакое чудо-юдо поглазеть сбежались. Ну, да Толян их быстро успокоил. Теперь она у них обычный клиент, уважают, вроде как привыкли даже. Больше всего Аленка любит маникюр наводить. Кажется, даже руки тогда начинают лучше работать. А еще висюльки всякие любит, золотишко, там, камешки.
Короче, всё сейчас у Аленки хорошо. И только когда становится ей совсем уж плохо, то отвозит её верный Толян в какой-нибудь укромный уголок, достаёт из неприкосновенного запаса стакан дешевой водки, сигарету «Прима» без фильтра и уличный пирожок с мясом неизвестного происхождения. Выпьет Аленка водочки, пирожком закусит, выкурит сигарету, посидит молча с полчаса, а там и опять жить можно. Жизнь удалась, короче.
