May 03
Училка
Когда Светлане впервые назвали её диагноз, она невольно, но совершенно искренне рассмеялась: рассеянный склероз – это же не просто что-то сугубо старческое, так еще и «улицы Бассейной» только не хватало. Потом, конечно, ей всё объяснили, так что через полтора года, когда она уже с трудом ходила даже по собственной квартире, Светлана имела почти полное представление о том, что её ждёт.
Из школы пришлось уйти, пробовала подрабатывать репетиторством. Конечно, не хватало, да и кому по нынешним-то временам нужен репетитор, не имеющий прямого доступа к экзаменационной комиссии соответствующего вуза. Оставалось сидеть во всё более одиноких четырех стенах и с ужасом чувствовать, как ползет по телу необратимая болезнь.
На ту пенсию, которую ей дали по инвалидности, невозможно было не то что лечиться, но и просто жить, то есть вот буквально, иногда приходилось голодать. Тем более что на родительскую трехкомнатную в «сталинском» доме уходило аккурат чуть поменьше поминавшейся пенсии. Светлана к этому относилась спокойно, сама этому своему спокойствию немало удивляясь. Вообще-то, жить хотелось, однако вроде как чисто теоретически. Словно однажды она спросила себя: «Жить-то хочешь?» И сама же себе ответила: «Хочу. А толку-то?» Ждать после этого было уже просто нечего, а значит, и волноваться не о чем.
Вдруг позвонила Эльвира, которую вообще-то звали Альбиной и с которой Светлана, неизменный комсорг курса, провоевала все институтские годы. Оказалось, откуда-то она всё узнала, посочувствовала ровно столько, сколько требовалось, после чего перешла к делу. Ей нужна была квартира, куда она могла бы приводить своих нынешних клиентов: когда на час-два, а когда и на всю ночь. Поскольку клиенты были не то чтобы из верхов, но и с низов поднялись весьма ощутимо, то квартира требовалась более или менее приличная. Соответственно, и деньги Эльвира предлагала более чем приличные: почти ровно месячную Светланину пенсию по инвалидности за каждую рабочую ночь.
Трудовые обязанности Светланы заключались в том, чтобы поддерживать порядок на рабочем месте Эльвиры и еще двух её девочек. Было это в общем нетрудно, потому что за бельем приходили из прачечной, выпивку и закуску подвозили из кабака, а отдельных буйных быстро приводил в чувство полуторацентнеровый мастер спорта по вольной борьбе Володя, с которым Светлана обычно пила чай на десятиметровой своей кухне, пока в остальных трех комнатах («зала» и два «кабинета») Эльвира с девочками работали с очередными клиентами.
Особых моральных терзаний не было, разве иногда как-то сама собой проплывала мысль: «Хорошо, что мама не дожила». Не было и особой радости от денег, просто теперь Светлана могла не думать ни о квартплате, ни о лекарствах, ни о питании. Она и не думала.
Однажды на кухню ввалился вдрызг пьяный молодой человек с характерной стрижкой, в одних трусах и почему-то ярко-синем галстуке на голой бычьей шее. Володя уже встал, чтобы вежливо проводить заблудившегося после посещения туалета клиента (обычное дело), но тут парень вдруг уставился на Светлану и с трудом выговорил:
- Зз..здр-рр-равствуйте, Светлана Николаевна!
Странно, но Светлана вспомнила его сразу же. Шершунов, да, кажется, Шершунов, а вот что Павел – точно. Павлик Шершунов. В её первом пятом «А» у него была кличка Шершень. Дикий драчун и матерщинник, но учился, как ни странно, на твердые четверки по всем предметам. Школа только-только стала специальной, а поэтому уроки английского были каждый день. До самого аттестата Шершень не получил у Светланы ни единой тройки, и она могла только догадываться, чего это стоило пацану из семьи, где троих детей (были еще две младшие сестры) тянула мать-одиночка, работавшая обрубщицей на том самом металлическом заводе, главным инженером которого до самой смерти был отец Светланы.
Павлик влюбился в новую «англичанку» с первого дня. Это была такая отчаянная и безнадежная любовь, какая может быть только в пятом классе, и никогда больше. Правда, тогда это Светлану не столько трогало, сколько раздражало: стоило ей приблизиться к его предпоследней парте, как Шершень наливался краснотой, начинал сопеть и всё норовил как-нибудь так расположиться, чтобы хоть краешком рукава дотянуться до её руки, одежды, да той же указки, с которой она расхаживала по классу.
Как-то Шершунов устроил на школьной спортплощадке мордобой сразу с тремя восьмиклассниками. Естественно, они его быстро положили мордой в песок и поначалу не слишком сильно отпинали. Как только они попробовали отойти, он вскочил и снова набросился на самого из них здорового. Его снова положили и отделали уже серьезнее, но пацан опять встал, хотя и с видимым трудом, и попытался на полном серьезе дотянуться дрожащими ручонками до шеи самого к нему ближнего. Это переходило все границы, а потому наглеца тоже вполне серьезно уложили и еще более серьезно по нему прошлись. Сотрясение, две трещины в ребрах, перелом ключицы и выбитый передний зуб – всё только за то, что именно эта троица сорвала урок английского в своем классе. Когда накануне Светлана вошла туда, на доске крупными буквами было написано самое грязное из всех возможных на английском языке ругательств в её адрес. У одного из трех оболтусов брат сходил в первую свою загранку и поделился с младшеньким расширившимся словарным запасом. К самой Светлане ни у кого из них, кстати, особых претензий не было, просто жутко хотелось немедленно воспользоваться полученными знаниями, а она была самой молодой и красивой из всего педагогического коллектива. Да и сама она на эту выходку не обратила особого внимания, хотя вести урок в их классе в тот день отказалась.
В больницу к Шершунову самой ей бы и в голову не пришло идти, но директриса отправила выяснять обстоятельства, потому что дело грозило дойти до милиции и суда, а элитной спецшколе только этого и не хватало. Она отсидела положенные десять минут, отдала два яблока и пачку печенья, а на прощанье механически потрепала мальчишку по коротко стриженым волосам. Тут он вдруг схватил её руку и неумело прижался к ней губами. Светлана не знала, что сказать или как поступить, но было очень неприятно. Больше она к нему не ходила. Да и сам он особо ей не докучал, разве что старые перечницы в учительской не упускали случая напомнить, что «ваш-то», Светлана Николаевна, Шершунов снова что-нибудь учудил.
В ту ночь Светлана так и не поняла, когда и с кем ушел из её квартиры Шершень. Во всяком случае, когда утром Володя загружал в стоявший у подъезда джип бесчувственных после ночных удовольствий клиентов, а Эльвира давала ей указания на следующий вечер, то Шершня в этой компании точно уже не было. Еще Светлана обратила внимание, что обе эльвирины девушки как-то странно на неё смотрели, будто пытаясь в этой бесцветной и с трудом держащейся на ногах пожилой женщине (34 года) разглядеть что-то такое, чего прежде в ней не замечали. Отметила про себя равнодушно: «Надо же, у проституток авторитет начинаю завоевывать». И почти механически довела мысль до конца: «Нет, не получится у меня в бригадирши выбиться, не успею…»
Шершень пришел к вечеру, трезвый, серьезный, одетый с той бьющей в глаза демонстративной роскошью, которая служит неиссякаемым источником для анекдотов о новых русских: и златая цепь на бычьей шее, и блестящий, хоть и не малиновый, а черный со стальным отливом, пиджак, и часики «сейко» на тяжеленном браслете белого золота, белоснежная рубашка, дорогущий даже издали галстук – вроде как удостоверение личности одним своим видом. Пришел не один, а с холеного вида господином в весьма зрелых летах, который показался Светлане знакомым. Без особого интереса, скорее, по привычке покопавшись в памяти, она вспомнила и его.
Это был знаменитый профессор, на консультацию к которому она безуспешно пыталась попасть, когда еще только начала понимать, что на самом деле скрывается под таким несерьезным названием – рассеянный склероз. Ей тогда сказали, что это такое светило, каких и в столице по пальцам одной руки пересчитать можно. И если он возьмется, то можно считать, что полное и бесповоротное выздоровление ей гарантировано. Хлопотать Светлана перестала только тогда, когда ей наконец прямо назвали сумму, которую профессор берет за одну только сугубо предварительную и ознакомительную консультацию. После этого она уже совершенно равнодушно выслушивала от соседок по больничному отделению и жаркие славословия в адрес профессора-чудотворца, и не менее страстные разоблачения и проклятья: ей стало всё равно, потому что таких денег у неё не то что не было, а и быть-то не могло. А не узнала его сразу, потому что видела всего два раза, да и то мельком, когда он проходил в толпе вьющихся вокруг белых халатов и по всем палатам разносился взбудораженный шепоток: «Сам идет, сам идет». Тогда она не могла на него смотреть и отворачивалась, хотя в их палату он так ни разу ни к кому и не зашел за всё время.
День был выходной, в том смысле, что не было ни Эльвиры с её девочками и клиентами в комнатах, ни Володи на кухне. Обычно такие дни были теперь для Светланы пустыми, то есть она ничего не делала и ни о чем не думала. Даже телевизор не смотрела и уж тем более не читала ни книг, ни газет. Просто лежала и, сама того не желая и не отдавая себе в том отчета, словно прислушивалась изнутри к тому, как неслышно расползается по её ненужному никому, даже ей самой, телу неумолимая болезнь. Иногда вдруг начинала плакать, но и плакала как-то равнодушно, будто помимо собственной воли, просто текли себе слезы, от которых на душе не становилось ни легче, ни тяжелее. Появление Шершня в паре с драгоценной знаменитостью она восприняла с тем безжизненным равнодушием, которое в последнее время стало её привычным состоянием. Даже сама слегка удивилась тому, до какой степени все вокруг ей, оказывается, безразлично. И тут же сказала самой себе: «И плевать мне на них». И снова довела мысль до конца: «И на себя тоже».
Когда профессор предложил её осмотреть, она не испытала ничего, кроме некоторого раздражения, тоже впрочем едва ощутимого: зачем он ей теперь, когда все уже ясно? Но потом пожала плечами, будто отвечая сама себе на какой-то вопрос, и почти неожиданно для заговоривших о чем-то между собой двух мужчин сбросила дурацкий длинный халат в аляпистых цветах и разводьях, который подарила ей Эльвира, чтобы не пугать клиентов, как она выразилась, пролетарскими Светланиными халатиками из выцветшего пионерского ситчика. Под халатом ничего не было, потому что Светлана давно уже перестала по утрам не только «чистить перышки» перед громоздким маминым трюмо, но и просто одеваться. Она бы и ночнушку свою не снимала, но та тоже была из маминого еще наследства, до полу, так что даже ходить было неудобно, тем более сейчас, когда ноги отказывали все больше чуть не с каждым днем. Сейчас она не то что забылась изобразить стеснение или попросить бывшего ученика выйти, просто даже не подумала ни о чем. Ей хотелось одного: чтобы все это побыстрее кончилось, они ушли и оставили её в покое. Тогда наконец она сможет лечь и отдохнуть. Да и смешно стесняться в публичном доме, тем более если он у тебя на дому.
Шершень, о чем-то вполголоса переговаривавшийся с профессором, замолк на полуслове, потом вдруг покраснел до какой-то синюшной багровости, резко встал, потом снова сел, снова встал и вышел на кухню, старательно смотря куда-то мимо Светланы, в окно, будто пытаясь разглядеть, что там на улице происходит. Это было так неожиданно, что Светлана невольно улыбнулась, а профессор укоризненно покачал ухоженным седым клинышком:
- Зря вы так с ним, голубушка. В приличном обществе принято спасибо говорить, когда помочь пытаются. Тем более за такие деньги. Впрочем, разбирайтесь сами. Нуте-с, давайте приступим…
Осматривал он её минут сорок, и уже по манере этого осмотра Светлана поняла, что рассказы о необыкновенных врачебных талантах этого противного ей невысокого толстячка имели под собой основания. Он не пропустил ничего, все его вопросы были не просто по делу, но касались именно самого существа этого единственно важного для Светланы дела. Окончив осмотр, он помолчал, потом кивнул в сторону кухни и спросил:
- Ну, что, позовем... э-э, заказчика или вам одной сначала?
Светлана с удивившей её саму злобой в голосе ответила, срываясь на визг:
- Кто деньги платил, перед тем и отчитывайтесь!
Профессор не обиделся, молча пожал плечами и прошел на кухню, даже дверь за собой прикрыл. Светлана набросила халат, села на диван, взяла в руки валявшегося с детства у спинки плюшевого мишку и всё пыталась не прислушиваться к негромкому и очень спокойному голосу профессора, который время от времени перебивали какие-то отрывистые, непонятные реплики Шершня. Тон этих реплик становился все более раздраженным, Шершень уже почти выкрикивал что-то злое, даже, похоже, угрожающее, так что Светлана совсем уж было решила пойти и вмешаться, но вдруг дверь в кухню распахнулась наотмашь, и Шершень почти вынес профессора на вытянутых руках, продолжая кричать ему прямо в лицо:
- Мне плевать на твою науку, понял? Но её ты мне вылечишь, понял? Или я тебя наизнанку выверну, понял? Любые лекарства прописывай, понял? Любых светил вызывай, хоть из Америки, понял? Но не дай тебе бог, если медицина бессильна, понял? Ты мне этого больше и не говори никогда, понял? Понял?
Светлана еще только подбирала слова, чтобы утихомирить бывшего ученика, как вдруг профессор заговорил сам, холодно, веско, с неожиданным металлом в голосе:
- Ты меня тут на «понял» не бери, понял? И нечего мне перед носом то «зеленью», то кулаками размахивать. Даже если озолотишь, сделать смогу только то, что в силах моих. А попробуешь меня пугать, так твои же тебя на куски порвут, я таких авторитетов пользовал, до каких тебе, шпана уличная, за сто лет не дорасти, понял?
Он стряхнул с плеч руки Шершня, присел рядом со Светланой и сказал почти спокойно, обращаясь уже к обоим:
- А теперь, голуби, давайте поговорим серьезно и по делу.
Последовавший разговор, впрочем, был не слишком пространным. Самой Светлане он задал всего один вопрос:
- Вы, мадам, полагаю, имеете представление о своем реальном состоянии?
И, удовлетворившись её безразличным кивком, заговорил дальше, обращаясь уже исключительно к Шершню:
- Так вот, молодой человек, как я уже сказал, остановить сам процесс мы не в силах. Поэтому речь может идти лишь о том, чтобы, так сказать, растянуть его по времени.
Шершень всё еще отказывался понимать этого жлоба со старорежимной бородкой, но вполне современными манерами прожженного деляги, а потому снова набычился и в упор уставился на профессора:
- И на сколько же можешь… можете… это самое… растянуть?
Профессор взгляда не отвел и - тоже в упор - ответил:
- По деньгам. Исключительно по деньгам, молодой человек. Потому что отныне каждый лишний месяц жизни вашей знакомой будет вам обходиться всё дороже. Насколько понимаю, именно вы собираетесь оплачивать её, так сказать, проездной билет…
Помолчал, бросил искоса взгляд на Светлану и добавил уже помягче:
- Ну, и насколько ей повезет.
Светлана с некоторым даже удивлением вдруг поняла, что вот до этих самых слов она все-таки на что-то еще надеялась. Странно, она-то была уверена, что со всеми надеждами распрощалась уже давным-давно, а вот, оказывается, поди ж ты.
Шершень вроде бы хотел снова уединиться с профессором, даже привстал, но потом тоже, видать, решил играть в открытую, тем более что Светлана внешне никак на всю эту дикую, по его понятиям, сцену по-прежнему не желала реагировать. Спросил коротко:
- Сколько?
Профессор с несколько наигранным недоумением вздернул белесые брови:
- Вы имеете в виду деньги или время?
Видно было, что происходящее чем-то начинает ему даже нравиться. Словно какой-то спектакль с неожиданной, а потому занятной интригой. Шершень сдержался, но снова демонстративно перешел на «ты»:
- Сколько ты ей даешь?
Прежде чем ответить, профессор написал что-то на подвернувшейся бумажке, показал Шершню.
- Видите ли, молодой человек, я с вами не торгуюсь. Светлана… простите?.. да-да, Николаевна вполне может прожить еще лет двадцать, и даже того более. Будем надеяться. Но, с другой стороны, она может через год-полтора стать абсолютно беспомощной. Абсолютно. Простите, даже на горшок не сможет сесть самостоятельно. И деньги нужны для того, чтобы шансов на первое у неё стало хоть чуть побольше, чем на второе. Вот та сумма, которую я вам написал, это и есть необходимый начальный взнос. Но никакие деньги ничего не гарантируют, и это вы тоже должны ясно понимать.
Шершень все-таки сделал последнюю попытку:
- А если, скажем, в Москву?
Профессор, казалось, только этого и ждал:
- Да ради бога. Желаете, я вам даже рекомендацию дам…
Они еще что-то там обсуждали, но Светлана уже не слушала. Вот и всё, сказала она себе, как всегда в последнее время, когда разговоры с собой стали привычкой. А эти двое будто в карты играют. Только козыри-то все у профессора в рукаве, так что, Павлик, теперь твоя очередь яблочко в больницу нести. Только рук целовать никто тебе не будет, не надейся. Благородный разбойник, как смешно. Знать бы тогда, в школе, что он станет вот таким… Да нет, что изменилось бы? Соблазнять его стала? Или пятерки ставить – тоже хорошо. Господи, когда ж это всё кончится! И сама себе ответила, будто успокаивая: «Скоро, скоро…»
Все-таки он свозил её в Москву, а потом еще раз. И на Алтай к какой-то бабке, одной из тех, что лечат от всех болезней. И к разбитному старику в окрестностях Львова, который сначала всё материл клятых москалей, а потом надавал целый чемодан каких-то настоек, пакетов с травами – к немалому удивлению Светланы, ей стало лучше, пусть ненадолго. Через полгода Шершень снова собрался везти её к тому деду, но оказалось, что он уже умер.
Очень скоро Шершень лучше её знал всё, что можно было прочитать о той болезни, которая так неумолимо подчиняла себе организм Светланы. Он постоянно списывался, созванивался с какими-то клиниками, лечебными центрами, привозил неведомых медицинских светил и вообще понапрасну тратил огромные, по меркам Светланы, деньги. Она подчинялась именно потому, что ей было просто неловко, да к тому же он и не спрашивал. Он приходил и говорил, что они едут, и они ехали. Ходила она уже совсем плохо, так что в самолет или поезд ему приходилось заносить её на руках самому или с кем-нибудь из своих друзей: как на подбор, молодые здоровые бугаи, от одного вида которых стюардессы и железнодорожные проводники начинали суетливо помогать устраивать Светлану поудобнее.
За всё это время она только однажды спросила его:
- Послушайте, Павел, а чего вы вообще решили меня облагодетельствовать?
Он как раз что-то горячо объяснял ей, пересказывал какую-то очередную статью о сенсациях в медицине: он теперь чуть не каждый день потчевал её подобными сказками. Оборвался на полуслове, покраснел. Видно было, что ему хочется сказать какие-то давно заготовленные слова, но, вероятно, слова эти были слишком уж для него непривычными, неуместными даже: не только ей, он самому себе боялся показаться смешным. Он вдруг отвернулся и, привычно, как он всегда делал в неловкие минуты разговоров с ней, глядя в окно, выговорил наконец:
- Вы мне всю жизнь… это самое… осветили, словом.
Светлана не рассмеялась только потому, что по привычке пожизненной отличницы принялась сразу же вспоминать, откуда он это мог взять. Нет, в «Гранатовом браслете» как-то вроде по-другому. С внезапно проснувшимся и почти неподдельным интересом она спросила:
- Господи, Павел, это где ж вы такое вычитали?
Он молча встал, ушел и не приходил два дня.
К тому времени ни от Эльвиры, ни от её девочек в доме уже и следа не осталось. Шершень ей вообще очень мало рассказывал о своей жизни, о женщинах они не говорили тем более. К ней самой он видимого интереса не проявлял, что её, с одной стороны, не удивляло и даже вполне устраивало, но, с другой, все-таки задевало, причем чем дальше, тем больше. В конце концов она прямо спросила его:
- Скажите, Павел, вы брезгуете мной, как женщиной?
Признаться, ей не так уж и хотелось того, на что она его фактически провоцировала. Для неё это было вроде эксперимента, который она зачем-то продолжала ставить и над собой, и над ним. Она понимала, что после такого её вопроса он должен будет либо уйти совсем, либо преодолеть то последнее, что еще их разделяло. Она сама не знала, чего ей хочется больше. Эта странная, ненормальная привязанность к ней молодого здорового бандита (да, да, именно бандита, а кого ж еще?) уже стала раздражать её почти так же, как раздражала когда-то смешная любовь бывшего пятиклассника. Отдавала себе отчет лишь в одном: никакого «желания» с её стороны не было и в помине. Просто раньше, когда он оставался ночевать в её квартире, они спали в разных комнатах.
Через полчаса после этого своего вопроса Светлана подумала, что, наверное, он дерется с таким же вот именно ожесточением, с каким сейчас её ласкает. Или бьёт свои жертвы (он же должен кого-то бить, да?) с тем же желанием выбить из них что-то нужное себе (ну, там, или банде своей), с каким пытается высечь из её безразличного, а потому покорного тела хоть какую-нибудь искру. Пусть даже не ответного чувства, но хоть чисто физиологическую реакцию. Да, рефлекс. Должен быть, а нету. Ей стало смешно: вот, даже на подопытную собачку не тяну, обманула бы академика Павлова.
Она до того ушла в эти странные свои мысли, что почти не обратила внимание на то, как Павел вдруг затих, отстранился, потянулся к выключателю и зачем-то зажег свет. Он смотрел на неё с очевидным удивлением и едва ли не страхом:
- Так я что… это самое… первый у тебя, что ли?
Черт, подумала она, такое событие пропустила! Впрочем, какое это имеет значение? Первый, последний… Вернее, так – первый и последний. Но все-таки жаль, конечно, что не обратила внимания с этими своими дурацкими собачками. Почему-то разозлилась и с противной самой себе повизгивающей интонацией спросила:
- А чего испугался-то?
И уже понимая, что делает глупость, может даже и подлость, но именно этого и желая, произнесла врастяжку, с нарочитым спокойствием:
- Не бойся, не малолетку совратил.
Еще подумала и добавила:
- А до алиментов всё равно не доживу.
Он смотрел на неё с тем недоумением, с каким приласканный и балованный щенок смотрит на беспричинно ударившего его хозяина. Она подумала, что он сейчас или расплачется, или даст ей по морде. И, чтобы опередить его в любом случае, с нескрываемой издевкой посочувствовала:
- Бедненький, за свои денежки, да еще и со старухой, и в такую историю влипнуть… Уж извини, не предупредила.
Теперь она спокойно ждала удара, но Шершень сел, опершись спиной о бессмертный китайский ковер, который отец еще в середине пятидесятых, задолго до её рождения привез из командировки как подарок чуть ли не от самого Мао Цзедуна за помощь братскому народу в развитии промышленности. Подтянул колени к груди, обхватил их руками, оперся подбородком. Неожиданно заговорил, будто продолжая прерванный рассказ:
- А самая большая мечта у меня тогда была такая. Приезжаю я в школу, взрослый уже, вот как сейчас примерно, на белом «мерседесе». Помнишь, тогда у нас этот, как его, кооператор-то первый, Лагунов, на таком разъезжал. Подержанный, но мы-то тогда и такие только в кино да по телевизору… Вот, значит, подъезжаю, а тут ты выходишь со своим Рубанчиком…
- Рубанчиком? – искренне удивилась Светлана. – А это еще кто?
- Да физик наш, неужели не помнишь? Виктор Васильевич, мы его Рубанчиком звали, какой-то весь такой интеллигентный всегда, это же фамилия его была – Рубанчик. Да у нас больше и мужиков-то в школе не было. – И вдруг засмеялся. – Знала бы, как я тебя жалел. Вот за то именно, что будешь ты Светлана Николаевна Рубанчик…
Странно, но Светлана действительно едва вспомнила этого самого Виктора, как он неизменно просил себя называть, с ударением на втором слоге. Их дружно сосватали чуть ли не в первый день её появления в школе, и он воспринимал это как должное, а она никак не могла пересилить в себе какую-то брезгливость: в этом бабьем царстве он считал себя великим сердцеедом и любимцем женщин и не просто ждал, но буквально требовал восхищения собой. Светлана невольно улыбнулась, и Шершень, заметив это, радостно оживился:
- Вот, и я тоже… Так мы до десятого и прождали, когда же вы поженитесь. Он, кстати, сейчас частную школу открыл, вроде как в приданое за дочку Кравцова отхватил. Ну вот, подъезжаю я, а ты выходишь с Рубанчиком. И вот тут-то ты понимаешь, как жестоко ошиблась, наплевав на мое большое светлое чувство. Но я забываю обиды, распахиваю перед тобой дверцу, и мы уезжаем…
- Куда? – вдруг заинтересовалась Светлана.
- Да какая разница, - отмахнулся Шершень. – Ну, скажем, в светлый терем с балконом на море.
Да, неожиданно припомнила Светлана еще одну подробность, он же и тогда любил Высоцкого…
Утром ей почему-то захотелось апельсинового сока. Он побежал в ларек на углу и даже входную дверь не стал запирать на ключ, а просто прикрыл. Потом Светлана уверила себя, что слышала три негромких хлопка, как будто сорвались подряд три крышки у банок с консервированными огурцами. Его ждали и встретили по всем правилам, на выходе из подъезда: два в грудь и один – контрольный – в голову.
На главном городском кладбище есть «Аллея героев». Стоят в ряд типовые памятники из казенного гранита: герои войны, труда, ветераны того и другого, почетные граждане, просто те, кому лежать здесь предназначено по должности. А на самом видном месте, сразу у входа, направо, будто в переднем углу, как-то сам собой сложился и застроился «микрорайон», как называют его все местные. Десятка два тоже вроде как типовых двухметровых монументов из полированного черного лабрадора. Всегда живые цветы, вокруг ни соринки, асфальт, аккуратная щебенка боковых дорожек. Третий с краю выделяется тем, что изображенный на памятнике в полный рост молодой человек стоит там на фоне белого «мерседеса» и с ключами зажигания в руке. Золотом надпись: «Шершунову Павлу от братьёв». И ниже, тщательно выписанным курсивом: «Спи спокойно, Шершень. По твоим долгам всё уплачено».
Из школы пришлось уйти, пробовала подрабатывать репетиторством. Конечно, не хватало, да и кому по нынешним-то временам нужен репетитор, не имеющий прямого доступа к экзаменационной комиссии соответствующего вуза. Оставалось сидеть во всё более одиноких четырех стенах и с ужасом чувствовать, как ползет по телу необратимая болезнь.
На ту пенсию, которую ей дали по инвалидности, невозможно было не то что лечиться, но и просто жить, то есть вот буквально, иногда приходилось голодать. Тем более что на родительскую трехкомнатную в «сталинском» доме уходило аккурат чуть поменьше поминавшейся пенсии. Светлана к этому относилась спокойно, сама этому своему спокойствию немало удивляясь. Вообще-то, жить хотелось, однако вроде как чисто теоретически. Словно однажды она спросила себя: «Жить-то хочешь?» И сама же себе ответила: «Хочу. А толку-то?» Ждать после этого было уже просто нечего, а значит, и волноваться не о чем.
Вдруг позвонила Эльвира, которую вообще-то звали Альбиной и с которой Светлана, неизменный комсорг курса, провоевала все институтские годы. Оказалось, откуда-то она всё узнала, посочувствовала ровно столько, сколько требовалось, после чего перешла к делу. Ей нужна была квартира, куда она могла бы приводить своих нынешних клиентов: когда на час-два, а когда и на всю ночь. Поскольку клиенты были не то чтобы из верхов, но и с низов поднялись весьма ощутимо, то квартира требовалась более или менее приличная. Соответственно, и деньги Эльвира предлагала более чем приличные: почти ровно месячную Светланину пенсию по инвалидности за каждую рабочую ночь.
Трудовые обязанности Светланы заключались в том, чтобы поддерживать порядок на рабочем месте Эльвиры и еще двух её девочек. Было это в общем нетрудно, потому что за бельем приходили из прачечной, выпивку и закуску подвозили из кабака, а отдельных буйных быстро приводил в чувство полуторацентнеровый мастер спорта по вольной борьбе Володя, с которым Светлана обычно пила чай на десятиметровой своей кухне, пока в остальных трех комнатах («зала» и два «кабинета») Эльвира с девочками работали с очередными клиентами.
Особых моральных терзаний не было, разве иногда как-то сама собой проплывала мысль: «Хорошо, что мама не дожила». Не было и особой радости от денег, просто теперь Светлана могла не думать ни о квартплате, ни о лекарствах, ни о питании. Она и не думала.
Однажды на кухню ввалился вдрызг пьяный молодой человек с характерной стрижкой, в одних трусах и почему-то ярко-синем галстуке на голой бычьей шее. Володя уже встал, чтобы вежливо проводить заблудившегося после посещения туалета клиента (обычное дело), но тут парень вдруг уставился на Светлану и с трудом выговорил:
- Зз..здр-рр-равствуйте, Светлана Николаевна!
Странно, но Светлана вспомнила его сразу же. Шершунов, да, кажется, Шершунов, а вот что Павел – точно. Павлик Шершунов. В её первом пятом «А» у него была кличка Шершень. Дикий драчун и матерщинник, но учился, как ни странно, на твердые четверки по всем предметам. Школа только-только стала специальной, а поэтому уроки английского были каждый день. До самого аттестата Шершень не получил у Светланы ни единой тройки, и она могла только догадываться, чего это стоило пацану из семьи, где троих детей (были еще две младшие сестры) тянула мать-одиночка, работавшая обрубщицей на том самом металлическом заводе, главным инженером которого до самой смерти был отец Светланы.
Павлик влюбился в новую «англичанку» с первого дня. Это была такая отчаянная и безнадежная любовь, какая может быть только в пятом классе, и никогда больше. Правда, тогда это Светлану не столько трогало, сколько раздражало: стоило ей приблизиться к его предпоследней парте, как Шершень наливался краснотой, начинал сопеть и всё норовил как-нибудь так расположиться, чтобы хоть краешком рукава дотянуться до её руки, одежды, да той же указки, с которой она расхаживала по классу.
Как-то Шершунов устроил на школьной спортплощадке мордобой сразу с тремя восьмиклассниками. Естественно, они его быстро положили мордой в песок и поначалу не слишком сильно отпинали. Как только они попробовали отойти, он вскочил и снова набросился на самого из них здорового. Его снова положили и отделали уже серьезнее, но пацан опять встал, хотя и с видимым трудом, и попытался на полном серьезе дотянуться дрожащими ручонками до шеи самого к нему ближнего. Это переходило все границы, а потому наглеца тоже вполне серьезно уложили и еще более серьезно по нему прошлись. Сотрясение, две трещины в ребрах, перелом ключицы и выбитый передний зуб – всё только за то, что именно эта троица сорвала урок английского в своем классе. Когда накануне Светлана вошла туда, на доске крупными буквами было написано самое грязное из всех возможных на английском языке ругательств в её адрес. У одного из трех оболтусов брат сходил в первую свою загранку и поделился с младшеньким расширившимся словарным запасом. К самой Светлане ни у кого из них, кстати, особых претензий не было, просто жутко хотелось немедленно воспользоваться полученными знаниями, а она была самой молодой и красивой из всего педагогического коллектива. Да и сама она на эту выходку не обратила особого внимания, хотя вести урок в их классе в тот день отказалась.
В больницу к Шершунову самой ей бы и в голову не пришло идти, но директриса отправила выяснять обстоятельства, потому что дело грозило дойти до милиции и суда, а элитной спецшколе только этого и не хватало. Она отсидела положенные десять минут, отдала два яблока и пачку печенья, а на прощанье механически потрепала мальчишку по коротко стриженым волосам. Тут он вдруг схватил её руку и неумело прижался к ней губами. Светлана не знала, что сказать или как поступить, но было очень неприятно. Больше она к нему не ходила. Да и сам он особо ей не докучал, разве что старые перечницы в учительской не упускали случая напомнить, что «ваш-то», Светлана Николаевна, Шершунов снова что-нибудь учудил.
В ту ночь Светлана так и не поняла, когда и с кем ушел из её квартиры Шершень. Во всяком случае, когда утром Володя загружал в стоявший у подъезда джип бесчувственных после ночных удовольствий клиентов, а Эльвира давала ей указания на следующий вечер, то Шершня в этой компании точно уже не было. Еще Светлана обратила внимание, что обе эльвирины девушки как-то странно на неё смотрели, будто пытаясь в этой бесцветной и с трудом держащейся на ногах пожилой женщине (34 года) разглядеть что-то такое, чего прежде в ней не замечали. Отметила про себя равнодушно: «Надо же, у проституток авторитет начинаю завоевывать». И почти механически довела мысль до конца: «Нет, не получится у меня в бригадирши выбиться, не успею…»
Шершень пришел к вечеру, трезвый, серьезный, одетый с той бьющей в глаза демонстративной роскошью, которая служит неиссякаемым источником для анекдотов о новых русских: и златая цепь на бычьей шее, и блестящий, хоть и не малиновый, а черный со стальным отливом, пиджак, и часики «сейко» на тяжеленном браслете белого золота, белоснежная рубашка, дорогущий даже издали галстук – вроде как удостоверение личности одним своим видом. Пришел не один, а с холеного вида господином в весьма зрелых летах, который показался Светлане знакомым. Без особого интереса, скорее, по привычке покопавшись в памяти, она вспомнила и его.
Это был знаменитый профессор, на консультацию к которому она безуспешно пыталась попасть, когда еще только начала понимать, что на самом деле скрывается под таким несерьезным названием – рассеянный склероз. Ей тогда сказали, что это такое светило, каких и в столице по пальцам одной руки пересчитать можно. И если он возьмется, то можно считать, что полное и бесповоротное выздоровление ей гарантировано. Хлопотать Светлана перестала только тогда, когда ей наконец прямо назвали сумму, которую профессор берет за одну только сугубо предварительную и ознакомительную консультацию. После этого она уже совершенно равнодушно выслушивала от соседок по больничному отделению и жаркие славословия в адрес профессора-чудотворца, и не менее страстные разоблачения и проклятья: ей стало всё равно, потому что таких денег у неё не то что не было, а и быть-то не могло. А не узнала его сразу, потому что видела всего два раза, да и то мельком, когда он проходил в толпе вьющихся вокруг белых халатов и по всем палатам разносился взбудораженный шепоток: «Сам идет, сам идет». Тогда она не могла на него смотреть и отворачивалась, хотя в их палату он так ни разу ни к кому и не зашел за всё время.
День был выходной, в том смысле, что не было ни Эльвиры с её девочками и клиентами в комнатах, ни Володи на кухне. Обычно такие дни были теперь для Светланы пустыми, то есть она ничего не делала и ни о чем не думала. Даже телевизор не смотрела и уж тем более не читала ни книг, ни газет. Просто лежала и, сама того не желая и не отдавая себе в том отчета, словно прислушивалась изнутри к тому, как неслышно расползается по её ненужному никому, даже ей самой, телу неумолимая болезнь. Иногда вдруг начинала плакать, но и плакала как-то равнодушно, будто помимо собственной воли, просто текли себе слезы, от которых на душе не становилось ни легче, ни тяжелее. Появление Шершня в паре с драгоценной знаменитостью она восприняла с тем безжизненным равнодушием, которое в последнее время стало её привычным состоянием. Даже сама слегка удивилась тому, до какой степени все вокруг ей, оказывается, безразлично. И тут же сказала самой себе: «И плевать мне на них». И снова довела мысль до конца: «И на себя тоже».
Когда профессор предложил её осмотреть, она не испытала ничего, кроме некоторого раздражения, тоже впрочем едва ощутимого: зачем он ей теперь, когда все уже ясно? Но потом пожала плечами, будто отвечая сама себе на какой-то вопрос, и почти неожиданно для заговоривших о чем-то между собой двух мужчин сбросила дурацкий длинный халат в аляпистых цветах и разводьях, который подарила ей Эльвира, чтобы не пугать клиентов, как она выразилась, пролетарскими Светланиными халатиками из выцветшего пионерского ситчика. Под халатом ничего не было, потому что Светлана давно уже перестала по утрам не только «чистить перышки» перед громоздким маминым трюмо, но и просто одеваться. Она бы и ночнушку свою не снимала, но та тоже была из маминого еще наследства, до полу, так что даже ходить было неудобно, тем более сейчас, когда ноги отказывали все больше чуть не с каждым днем. Сейчас она не то что забылась изобразить стеснение или попросить бывшего ученика выйти, просто даже не подумала ни о чем. Ей хотелось одного: чтобы все это побыстрее кончилось, они ушли и оставили её в покое. Тогда наконец она сможет лечь и отдохнуть. Да и смешно стесняться в публичном доме, тем более если он у тебя на дому.
Шершень, о чем-то вполголоса переговаривавшийся с профессором, замолк на полуслове, потом вдруг покраснел до какой-то синюшной багровости, резко встал, потом снова сел, снова встал и вышел на кухню, старательно смотря куда-то мимо Светланы, в окно, будто пытаясь разглядеть, что там на улице происходит. Это было так неожиданно, что Светлана невольно улыбнулась, а профессор укоризненно покачал ухоженным седым клинышком:
- Зря вы так с ним, голубушка. В приличном обществе принято спасибо говорить, когда помочь пытаются. Тем более за такие деньги. Впрочем, разбирайтесь сами. Нуте-с, давайте приступим…
Осматривал он её минут сорок, и уже по манере этого осмотра Светлана поняла, что рассказы о необыкновенных врачебных талантах этого противного ей невысокого толстячка имели под собой основания. Он не пропустил ничего, все его вопросы были не просто по делу, но касались именно самого существа этого единственно важного для Светланы дела. Окончив осмотр, он помолчал, потом кивнул в сторону кухни и спросил:
- Ну, что, позовем... э-э, заказчика или вам одной сначала?
Светлана с удивившей её саму злобой в голосе ответила, срываясь на визг:
- Кто деньги платил, перед тем и отчитывайтесь!
Профессор не обиделся, молча пожал плечами и прошел на кухню, даже дверь за собой прикрыл. Светлана набросила халат, села на диван, взяла в руки валявшегося с детства у спинки плюшевого мишку и всё пыталась не прислушиваться к негромкому и очень спокойному голосу профессора, который время от времени перебивали какие-то отрывистые, непонятные реплики Шершня. Тон этих реплик становился все более раздраженным, Шершень уже почти выкрикивал что-то злое, даже, похоже, угрожающее, так что Светлана совсем уж было решила пойти и вмешаться, но вдруг дверь в кухню распахнулась наотмашь, и Шершень почти вынес профессора на вытянутых руках, продолжая кричать ему прямо в лицо:
- Мне плевать на твою науку, понял? Но её ты мне вылечишь, понял? Или я тебя наизнанку выверну, понял? Любые лекарства прописывай, понял? Любых светил вызывай, хоть из Америки, понял? Но не дай тебе бог, если медицина бессильна, понял? Ты мне этого больше и не говори никогда, понял? Понял?
Светлана еще только подбирала слова, чтобы утихомирить бывшего ученика, как вдруг профессор заговорил сам, холодно, веско, с неожиданным металлом в голосе:
- Ты меня тут на «понял» не бери, понял? И нечего мне перед носом то «зеленью», то кулаками размахивать. Даже если озолотишь, сделать смогу только то, что в силах моих. А попробуешь меня пугать, так твои же тебя на куски порвут, я таких авторитетов пользовал, до каких тебе, шпана уличная, за сто лет не дорасти, понял?
Он стряхнул с плеч руки Шершня, присел рядом со Светланой и сказал почти спокойно, обращаясь уже к обоим:
- А теперь, голуби, давайте поговорим серьезно и по делу.
Последовавший разговор, впрочем, был не слишком пространным. Самой Светлане он задал всего один вопрос:
- Вы, мадам, полагаю, имеете представление о своем реальном состоянии?
И, удовлетворившись её безразличным кивком, заговорил дальше, обращаясь уже исключительно к Шершню:
- Так вот, молодой человек, как я уже сказал, остановить сам процесс мы не в силах. Поэтому речь может идти лишь о том, чтобы, так сказать, растянуть его по времени.
Шершень всё еще отказывался понимать этого жлоба со старорежимной бородкой, но вполне современными манерами прожженного деляги, а потому снова набычился и в упор уставился на профессора:
- И на сколько же можешь… можете… это самое… растянуть?
Профессор взгляда не отвел и - тоже в упор - ответил:
- По деньгам. Исключительно по деньгам, молодой человек. Потому что отныне каждый лишний месяц жизни вашей знакомой будет вам обходиться всё дороже. Насколько понимаю, именно вы собираетесь оплачивать её, так сказать, проездной билет…
Помолчал, бросил искоса взгляд на Светлану и добавил уже помягче:
- Ну, и насколько ей повезет.
Светлана с некоторым даже удивлением вдруг поняла, что вот до этих самых слов она все-таки на что-то еще надеялась. Странно, она-то была уверена, что со всеми надеждами распрощалась уже давным-давно, а вот, оказывается, поди ж ты.
Шершень вроде бы хотел снова уединиться с профессором, даже привстал, но потом тоже, видать, решил играть в открытую, тем более что Светлана внешне никак на всю эту дикую, по его понятиям, сцену по-прежнему не желала реагировать. Спросил коротко:
- Сколько?
Профессор с несколько наигранным недоумением вздернул белесые брови:
- Вы имеете в виду деньги или время?
Видно было, что происходящее чем-то начинает ему даже нравиться. Словно какой-то спектакль с неожиданной, а потому занятной интригой. Шершень сдержался, но снова демонстративно перешел на «ты»:
- Сколько ты ей даешь?
Прежде чем ответить, профессор написал что-то на подвернувшейся бумажке, показал Шершню.
- Видите ли, молодой человек, я с вами не торгуюсь. Светлана… простите?.. да-да, Николаевна вполне может прожить еще лет двадцать, и даже того более. Будем надеяться. Но, с другой стороны, она может через год-полтора стать абсолютно беспомощной. Абсолютно. Простите, даже на горшок не сможет сесть самостоятельно. И деньги нужны для того, чтобы шансов на первое у неё стало хоть чуть побольше, чем на второе. Вот та сумма, которую я вам написал, это и есть необходимый начальный взнос. Но никакие деньги ничего не гарантируют, и это вы тоже должны ясно понимать.
Шершень все-таки сделал последнюю попытку:
- А если, скажем, в Москву?
Профессор, казалось, только этого и ждал:
- Да ради бога. Желаете, я вам даже рекомендацию дам…
Они еще что-то там обсуждали, но Светлана уже не слушала. Вот и всё, сказала она себе, как всегда в последнее время, когда разговоры с собой стали привычкой. А эти двое будто в карты играют. Только козыри-то все у профессора в рукаве, так что, Павлик, теперь твоя очередь яблочко в больницу нести. Только рук целовать никто тебе не будет, не надейся. Благородный разбойник, как смешно. Знать бы тогда, в школе, что он станет вот таким… Да нет, что изменилось бы? Соблазнять его стала? Или пятерки ставить – тоже хорошо. Господи, когда ж это всё кончится! И сама себе ответила, будто успокаивая: «Скоро, скоро…»
Все-таки он свозил её в Москву, а потом еще раз. И на Алтай к какой-то бабке, одной из тех, что лечат от всех болезней. И к разбитному старику в окрестностях Львова, который сначала всё материл клятых москалей, а потом надавал целый чемодан каких-то настоек, пакетов с травами – к немалому удивлению Светланы, ей стало лучше, пусть ненадолго. Через полгода Шершень снова собрался везти её к тому деду, но оказалось, что он уже умер.
Очень скоро Шершень лучше её знал всё, что можно было прочитать о той болезни, которая так неумолимо подчиняла себе организм Светланы. Он постоянно списывался, созванивался с какими-то клиниками, лечебными центрами, привозил неведомых медицинских светил и вообще понапрасну тратил огромные, по меркам Светланы, деньги. Она подчинялась именно потому, что ей было просто неловко, да к тому же он и не спрашивал. Он приходил и говорил, что они едут, и они ехали. Ходила она уже совсем плохо, так что в самолет или поезд ему приходилось заносить её на руках самому или с кем-нибудь из своих друзей: как на подбор, молодые здоровые бугаи, от одного вида которых стюардессы и железнодорожные проводники начинали суетливо помогать устраивать Светлану поудобнее.
За всё это время она только однажды спросила его:
- Послушайте, Павел, а чего вы вообще решили меня облагодетельствовать?
Он как раз что-то горячо объяснял ей, пересказывал какую-то очередную статью о сенсациях в медицине: он теперь чуть не каждый день потчевал её подобными сказками. Оборвался на полуслове, покраснел. Видно было, что ему хочется сказать какие-то давно заготовленные слова, но, вероятно, слова эти были слишком уж для него непривычными, неуместными даже: не только ей, он самому себе боялся показаться смешным. Он вдруг отвернулся и, привычно, как он всегда делал в неловкие минуты разговоров с ней, глядя в окно, выговорил наконец:
- Вы мне всю жизнь… это самое… осветили, словом.
Светлана не рассмеялась только потому, что по привычке пожизненной отличницы принялась сразу же вспоминать, откуда он это мог взять. Нет, в «Гранатовом браслете» как-то вроде по-другому. С внезапно проснувшимся и почти неподдельным интересом она спросила:
- Господи, Павел, это где ж вы такое вычитали?
Он молча встал, ушел и не приходил два дня.
К тому времени ни от Эльвиры, ни от её девочек в доме уже и следа не осталось. Шершень ей вообще очень мало рассказывал о своей жизни, о женщинах они не говорили тем более. К ней самой он видимого интереса не проявлял, что её, с одной стороны, не удивляло и даже вполне устраивало, но, с другой, все-таки задевало, причем чем дальше, тем больше. В конце концов она прямо спросила его:
- Скажите, Павел, вы брезгуете мной, как женщиной?
Признаться, ей не так уж и хотелось того, на что она его фактически провоцировала. Для неё это было вроде эксперимента, который она зачем-то продолжала ставить и над собой, и над ним. Она понимала, что после такого её вопроса он должен будет либо уйти совсем, либо преодолеть то последнее, что еще их разделяло. Она сама не знала, чего ей хочется больше. Эта странная, ненормальная привязанность к ней молодого здорового бандита (да, да, именно бандита, а кого ж еще?) уже стала раздражать её почти так же, как раздражала когда-то смешная любовь бывшего пятиклассника. Отдавала себе отчет лишь в одном: никакого «желания» с её стороны не было и в помине. Просто раньше, когда он оставался ночевать в её квартире, они спали в разных комнатах.
Через полчаса после этого своего вопроса Светлана подумала, что, наверное, он дерется с таким же вот именно ожесточением, с каким сейчас её ласкает. Или бьёт свои жертвы (он же должен кого-то бить, да?) с тем же желанием выбить из них что-то нужное себе (ну, там, или банде своей), с каким пытается высечь из её безразличного, а потому покорного тела хоть какую-нибудь искру. Пусть даже не ответного чувства, но хоть чисто физиологическую реакцию. Да, рефлекс. Должен быть, а нету. Ей стало смешно: вот, даже на подопытную собачку не тяну, обманула бы академика Павлова.
Она до того ушла в эти странные свои мысли, что почти не обратила внимание на то, как Павел вдруг затих, отстранился, потянулся к выключателю и зачем-то зажег свет. Он смотрел на неё с очевидным удивлением и едва ли не страхом:
- Так я что… это самое… первый у тебя, что ли?
Черт, подумала она, такое событие пропустила! Впрочем, какое это имеет значение? Первый, последний… Вернее, так – первый и последний. Но все-таки жаль, конечно, что не обратила внимания с этими своими дурацкими собачками. Почему-то разозлилась и с противной самой себе повизгивающей интонацией спросила:
- А чего испугался-то?
И уже понимая, что делает глупость, может даже и подлость, но именно этого и желая, произнесла врастяжку, с нарочитым спокойствием:
- Не бойся, не малолетку совратил.
Еще подумала и добавила:
- А до алиментов всё равно не доживу.
Он смотрел на неё с тем недоумением, с каким приласканный и балованный щенок смотрит на беспричинно ударившего его хозяина. Она подумала, что он сейчас или расплачется, или даст ей по морде. И, чтобы опередить его в любом случае, с нескрываемой издевкой посочувствовала:
- Бедненький, за свои денежки, да еще и со старухой, и в такую историю влипнуть… Уж извини, не предупредила.
Теперь она спокойно ждала удара, но Шершень сел, опершись спиной о бессмертный китайский ковер, который отец еще в середине пятидесятых, задолго до её рождения привез из командировки как подарок чуть ли не от самого Мао Цзедуна за помощь братскому народу в развитии промышленности. Подтянул колени к груди, обхватил их руками, оперся подбородком. Неожиданно заговорил, будто продолжая прерванный рассказ:
- А самая большая мечта у меня тогда была такая. Приезжаю я в школу, взрослый уже, вот как сейчас примерно, на белом «мерседесе». Помнишь, тогда у нас этот, как его, кооператор-то первый, Лагунов, на таком разъезжал. Подержанный, но мы-то тогда и такие только в кино да по телевизору… Вот, значит, подъезжаю, а тут ты выходишь со своим Рубанчиком…
- Рубанчиком? – искренне удивилась Светлана. – А это еще кто?
- Да физик наш, неужели не помнишь? Виктор Васильевич, мы его Рубанчиком звали, какой-то весь такой интеллигентный всегда, это же фамилия его была – Рубанчик. Да у нас больше и мужиков-то в школе не было. – И вдруг засмеялся. – Знала бы, как я тебя жалел. Вот за то именно, что будешь ты Светлана Николаевна Рубанчик…
Странно, но Светлана действительно едва вспомнила этого самого Виктора, как он неизменно просил себя называть, с ударением на втором слоге. Их дружно сосватали чуть ли не в первый день её появления в школе, и он воспринимал это как должное, а она никак не могла пересилить в себе какую-то брезгливость: в этом бабьем царстве он считал себя великим сердцеедом и любимцем женщин и не просто ждал, но буквально требовал восхищения собой. Светлана невольно улыбнулась, и Шершень, заметив это, радостно оживился:
- Вот, и я тоже… Так мы до десятого и прождали, когда же вы поженитесь. Он, кстати, сейчас частную школу открыл, вроде как в приданое за дочку Кравцова отхватил. Ну вот, подъезжаю я, а ты выходишь с Рубанчиком. И вот тут-то ты понимаешь, как жестоко ошиблась, наплевав на мое большое светлое чувство. Но я забываю обиды, распахиваю перед тобой дверцу, и мы уезжаем…
- Куда? – вдруг заинтересовалась Светлана.
- Да какая разница, - отмахнулся Шершень. – Ну, скажем, в светлый терем с балконом на море.
Да, неожиданно припомнила Светлана еще одну подробность, он же и тогда любил Высоцкого…
Утром ей почему-то захотелось апельсинового сока. Он побежал в ларек на углу и даже входную дверь не стал запирать на ключ, а просто прикрыл. Потом Светлана уверила себя, что слышала три негромких хлопка, как будто сорвались подряд три крышки у банок с консервированными огурцами. Его ждали и встретили по всем правилам, на выходе из подъезда: два в грудь и один – контрольный – в голову.
На главном городском кладбище есть «Аллея героев». Стоят в ряд типовые памятники из казенного гранита: герои войны, труда, ветераны того и другого, почетные граждане, просто те, кому лежать здесь предназначено по должности. А на самом видном месте, сразу у входа, направо, будто в переднем углу, как-то сам собой сложился и застроился «микрорайон», как называют его все местные. Десятка два тоже вроде как типовых двухметровых монументов из полированного черного лабрадора. Всегда живые цветы, вокруг ни соринки, асфальт, аккуратная щебенка боковых дорожек. Третий с краю выделяется тем, что изображенный на памятнике в полный рост молодой человек стоит там на фоне белого «мерседеса» и с ключами зажигания в руке. Золотом надпись: «Шершунову Павлу от братьёв». И ниже, тщательно выписанным курсивом: «Спи спокойно, Шершень. По твоим долгам всё уплачено».
Опубликовал IP | May 11 | 23:56:44