May 13
Россия: между закатом и рассветом - 5
Проглотить и не подавиться
История с «независимостью» России может служить одним из наиболее наглядных примеров того, какую сумятицу могут у нас вызывать, - причем как в отдельно взятых головах, так и в масштабе «национального менталитета», - понятия вроде бы бесспорные и во всем прочем мире в объяснениях не нуждающиеся.
Примечательно в этой связи, что в новой России даже названия национальных праздников имеют способность изменяться в зависимости от колебаний конъюнктуры текущей генеральной линии. Когда Москва предавалась утехам самолюбования по поводу своей авангардной роли в славном деле «сокрушения империи», то двусмысленную во всех отношениях дату 12 июня больше было принято именовать на ставший уже родным американский манер – Днем независимости. Впрочем, в провинции, например, и до сих пор именно этим термином пользуются региональные возглавители даже и в официальных своих приветствиях «к народу по поводу». Однако в масштабе общегосударственном по мере протрезвления широких электоральных масс в связи со всё более наглядными результатами сей исторической виктории само понятие голой (в буквальном смысле) независимости стало признаваться кремлевскими теоретиками всё менее политически рентабельным. Миновав промежуточную станцию с совсем уж неудобоваримым названием День принятия Декларации о государственном суверенитете России, державная мысль угомонилась наконец на наиболее лаконичном из возможных – День России. Но даже и эта общепримиряющая, казалось бы, формулировка по-прежнему не вызывает в широких нижних слоях должного энтузиазма и долгожданной гордости за принадлежность. Праздника не получается, несмотря на указание отметить. Почему?
Собственно, независимость свалилась на Россию примерно тем же макаром, что и последующий ваучер: особо вроде никто не стремился, но и возражать не то что опасались, а, скорее, не считали целесообразным. А в целом, попросту не воспринимали всё это всерьез. Забавно, но почти уже год спустя после едва ли не единодушного одобрения этой самой Декларации о государственном суверенитете «дорогие россияне» всё еще в подавляющем большинстве (за некоторым исключением, разве что столичных отщепенцев) столь же искренне и всенародно проголосовали – вероятно, для очистки совести – за сохранение Союза нерушимого.
На то и удобная своей загадочностью русская душа, чтобы снять с себя ответственность за последствия собственных решений. Причем в национальных республиках эта геополитическая шизофрения у русских принимала совсем уж клинические формы: самозабвенно проклинали империю и требовали свободы для малых сих, искренне в то же время полагая, что их лично волна взбаламученного не без их помощи освободительного движения никоим образом не обмочит. Как кажется, в этом сказалось неизбывное чувство вины, которую почему-то испытывает всякий русский на новом для него месте проживания, хотя бы даже здесь не только он сам родился, но и его деды-прадеды. Сокровенная мечта любого русского голодранца – сесть с литровым черпаком у неиссякаемой бочки с водкой и наливать всякому желающему калике перехожему. Лишь бы вот сейчас поклонился в ответ и уважил, а уж ежели дальше и в морду даст, так тоже – дело привычное, не без этого, знамо.
В метрополии же главную роль в тогдашнем непротивлении стремлению поголовно обсуверениться сыграла, опять же, исконная убежденность всякого и каждого истинно русского в том, что несчастную и по-дурацки доверчивую Россию обманывают и доят все кому не лень: от латышей и узбеков до кубинцев с арабами. Никто в России девяностого года не сомневался, будто все вокруг буквально только то и делают, что живут за наш счет, и вот именно потому-то «мы» в Москву за колбасой и ездим. Вообще, сама по себе вареная колбаса как символ русского освободительного движения достойна отдельного постамента в паноптикуме наших исторических реликвий, ибо в деле сокрушения тоталитаризма она сыграла роль отнюдь не меньшую, чем очки Андрея Сахарова и биомасса Валерии Новодворской.
Если в октябре семнадцатого возобладал соблазн всё отнять и поделить наконец по справедливости, то в июне девяностого, как и позднее, в августе девяносто первого, «мы» не смогли противостоять искушению побыстрее напечатать себе отдельный российский талон на свою гарантированную пайку за общесоюзным тогда еще столом. И что бы ни пытались потом переиначить задним, как всегда в России, числом тогдашние вдохновители и организаторы, но у народа, уже распределенного в списках на получение по группам и категориям, видимой и потому единственно осознаваемой целью было именно и не более чем это: оградить свою нефть, свой газ, свой паршивый, но дефицитный «жигуль», свою драгоценную колбасу по два двадцать и свой кровный рубль по шестьдесят центов официального курса от прочих четырнадцати разинутых ртов младших собратьев по общесоюзной очереди.
Пусть еще и не проглядывался девяносто шестой, в коем дорогие россияне послушно проголосовали сердцем, но именно тогда, в девяностом, «мы» безоглядно проголосовали брюхом. А девяносто первый – лишь естественное, и потому неизбежное следствие. И вот именно в этом, в самом факте и возможности голосования брюхом, и состояла обреченность руководящей и направляющей силы, заведшей страну в ту кучу дерьма, в коей СССР к девяностому году уже сидел по уши: если вверенный тебе народ на семьдесят третьем году победоносного и безраздельного твоего правления всё еще принужден подчиняться гласу не разума, но брюха, то никаких врагов даже и придумывать не надо – сами непременно вырастятся в родном коллективе, как аппетитные опарыши в теплой навозной куче.
Голодный человек чисто физиологически не в состоянии быть полноценным гражданином, ибо даже верный, но некормленый пёс идет не по нужному следу, а на всепобеждающий зов пусть только обещанной, но колбасы. Житейский обыденный опыт учит, что, чем скуднее в тарелках у рассевшихся по лавкам за общим столом, тем напряженнее обстановка во время обеда. Одновременно, тем больше соблазна разбежаться опять по отдельным и уже губернским углам, чтобы там в одиночку давиться тем немногим, что удастся урвать у всех других.
Слишком долго в истории России от конкретного и отдельно за горло государством взятого человека и гражданина ничего не зависело, чтобы он мог быстро свыкнуться с общепринятой, в общем-то, мыслью, что независимость – это прежде всего то бремя ответственности, которое именно ты готов взять на себя лично. И если дети нового русского считают за удовольствие нагадить в лифте собственного дома, то вряд ли сие проявление неполовозрелого остроумия можно списать на тяжкое наследие тоталитаризма. А его папенька вывалит ядовитую дрянь в ту самую речку, куда потом поедет с деловыми партнерами и девочками посильно отдохнуть.
Дело не в отдельных недостатках всё более среднеющего образования, но в постоянном ощущении непрочности бытия, владеющим большинством населения «этой страны». Если уж олигархи до сих пор невольно вздрагивают от каждого свойского подмигивания «ока государева», то что там говорить о каком-нибудь ИЧП (индивидуальный частный предприниматель) либо ПБОЮЛ (предприниматель без образования юридического лица). Вся эта мелочь пузатая готова по первому сигналу послушно всплыть кверху брюхом и поплыть на указанные пункты сбора бытовых отходов. Отсюда мораль: жри, пока дают. Даже если уже в глотку не лезет, так хоть понадкусывай, чтобы не досталось голодающему пролетариату, приславшему продотряд для изъятия твоих потом и кровью заработанных хлебных излишков.
История с «независимостью» России может служить одним из наиболее наглядных примеров того, какую сумятицу могут у нас вызывать, - причем как в отдельно взятых головах, так и в масштабе «национального менталитета», - понятия вроде бы бесспорные и во всем прочем мире в объяснениях не нуждающиеся.
Примечательно в этой связи, что в новой России даже названия национальных праздников имеют способность изменяться в зависимости от колебаний конъюнктуры текущей генеральной линии. Когда Москва предавалась утехам самолюбования по поводу своей авангардной роли в славном деле «сокрушения империи», то двусмысленную во всех отношениях дату 12 июня больше было принято именовать на ставший уже родным американский манер – Днем независимости. Впрочем, в провинции, например, и до сих пор именно этим термином пользуются региональные возглавители даже и в официальных своих приветствиях «к народу по поводу». Однако в масштабе общегосударственном по мере протрезвления широких электоральных масс в связи со всё более наглядными результатами сей исторической виктории само понятие голой (в буквальном смысле) независимости стало признаваться кремлевскими теоретиками всё менее политически рентабельным. Миновав промежуточную станцию с совсем уж неудобоваримым названием День принятия Декларации о государственном суверенитете России, державная мысль угомонилась наконец на наиболее лаконичном из возможных – День России. Но даже и эта общепримиряющая, казалось бы, формулировка по-прежнему не вызывает в широких нижних слоях должного энтузиазма и долгожданной гордости за принадлежность. Праздника не получается, несмотря на указание отметить. Почему?
Собственно, независимость свалилась на Россию примерно тем же макаром, что и последующий ваучер: особо вроде никто не стремился, но и возражать не то что опасались, а, скорее, не считали целесообразным. А в целом, попросту не воспринимали всё это всерьез. Забавно, но почти уже год спустя после едва ли не единодушного одобрения этой самой Декларации о государственном суверенитете «дорогие россияне» всё еще в подавляющем большинстве (за некоторым исключением, разве что столичных отщепенцев) столь же искренне и всенародно проголосовали – вероятно, для очистки совести – за сохранение Союза нерушимого.
На то и удобная своей загадочностью русская душа, чтобы снять с себя ответственность за последствия собственных решений. Причем в национальных республиках эта геополитическая шизофрения у русских принимала совсем уж клинические формы: самозабвенно проклинали империю и требовали свободы для малых сих, искренне в то же время полагая, что их лично волна взбаламученного не без их помощи освободительного движения никоим образом не обмочит. Как кажется, в этом сказалось неизбывное чувство вины, которую почему-то испытывает всякий русский на новом для него месте проживания, хотя бы даже здесь не только он сам родился, но и его деды-прадеды. Сокровенная мечта любого русского голодранца – сесть с литровым черпаком у неиссякаемой бочки с водкой и наливать всякому желающему калике перехожему. Лишь бы вот сейчас поклонился в ответ и уважил, а уж ежели дальше и в морду даст, так тоже – дело привычное, не без этого, знамо.
В метрополии же главную роль в тогдашнем непротивлении стремлению поголовно обсуверениться сыграла, опять же, исконная убежденность всякого и каждого истинно русского в том, что несчастную и по-дурацки доверчивую Россию обманывают и доят все кому не лень: от латышей и узбеков до кубинцев с арабами. Никто в России девяностого года не сомневался, будто все вокруг буквально только то и делают, что живут за наш счет, и вот именно потому-то «мы» в Москву за колбасой и ездим. Вообще, сама по себе вареная колбаса как символ русского освободительного движения достойна отдельного постамента в паноптикуме наших исторических реликвий, ибо в деле сокрушения тоталитаризма она сыграла роль отнюдь не меньшую, чем очки Андрея Сахарова и биомасса Валерии Новодворской.
Если в октябре семнадцатого возобладал соблазн всё отнять и поделить наконец по справедливости, то в июне девяностого, как и позднее, в августе девяносто первого, «мы» не смогли противостоять искушению побыстрее напечатать себе отдельный российский талон на свою гарантированную пайку за общесоюзным тогда еще столом. И что бы ни пытались потом переиначить задним, как всегда в России, числом тогдашние вдохновители и организаторы, но у народа, уже распределенного в списках на получение по группам и категориям, видимой и потому единственно осознаваемой целью было именно и не более чем это: оградить свою нефть, свой газ, свой паршивый, но дефицитный «жигуль», свою драгоценную колбасу по два двадцать и свой кровный рубль по шестьдесят центов официального курса от прочих четырнадцати разинутых ртов младших собратьев по общесоюзной очереди.
Пусть еще и не проглядывался девяносто шестой, в коем дорогие россияне послушно проголосовали сердцем, но именно тогда, в девяностом, «мы» безоглядно проголосовали брюхом. А девяносто первый – лишь естественное, и потому неизбежное следствие. И вот именно в этом, в самом факте и возможности голосования брюхом, и состояла обреченность руководящей и направляющей силы, заведшей страну в ту кучу дерьма, в коей СССР к девяностому году уже сидел по уши: если вверенный тебе народ на семьдесят третьем году победоносного и безраздельного твоего правления всё еще принужден подчиняться гласу не разума, но брюха, то никаких врагов даже и придумывать не надо – сами непременно вырастятся в родном коллективе, как аппетитные опарыши в теплой навозной куче.
Голодный человек чисто физиологически не в состоянии быть полноценным гражданином, ибо даже верный, но некормленый пёс идет не по нужному следу, а на всепобеждающий зов пусть только обещанной, но колбасы. Житейский обыденный опыт учит, что, чем скуднее в тарелках у рассевшихся по лавкам за общим столом, тем напряженнее обстановка во время обеда. Одновременно, тем больше соблазна разбежаться опять по отдельным и уже губернским углам, чтобы там в одиночку давиться тем немногим, что удастся урвать у всех других.
Слишком долго в истории России от конкретного и отдельно за горло государством взятого человека и гражданина ничего не зависело, чтобы он мог быстро свыкнуться с общепринятой, в общем-то, мыслью, что независимость – это прежде всего то бремя ответственности, которое именно ты готов взять на себя лично. И если дети нового русского считают за удовольствие нагадить в лифте собственного дома, то вряд ли сие проявление неполовозрелого остроумия можно списать на тяжкое наследие тоталитаризма. А его папенька вывалит ядовитую дрянь в ту самую речку, куда потом поедет с деловыми партнерами и девочками посильно отдохнуть.
Дело не в отдельных недостатках всё более среднеющего образования, но в постоянном ощущении непрочности бытия, владеющим большинством населения «этой страны». Если уж олигархи до сих пор невольно вздрагивают от каждого свойского подмигивания «ока государева», то что там говорить о каком-нибудь ИЧП (индивидуальный частный предприниматель) либо ПБОЮЛ (предприниматель без образования юридического лица). Вся эта мелочь пузатая готова по первому сигналу послушно всплыть кверху брюхом и поплыть на указанные пункты сбора бытовых отходов. Отсюда мораль: жри, пока дают. Даже если уже в глотку не лезет, так хоть понадкусывай, чтобы не досталось голодающему пролетариату, приславшему продотряд для изъятия твоих потом и кровью заработанных хлебных излишков.
