May 15
Россия: между закатом и рассветом - 6
Горе от ума
Деньги решают всё, а кадры – всё остальное. При этом ни одна из частей этой двуединой формулы не срабатывает взятая по отдельности. Вопреки поголовному убеждению широких беспортошных масс, в России всегда было слишком много денег и слишком мало людей, способных оными эффективно распорядиться, то есть, обеспечить требуемую рентабельность их вложения. Именно поэтому мы испокон приглашали то варяжских князей, то немецких колонистов, то «месье» из парижских подворотен в гувернеры, то «чикагских мальчиков» в экономические наставники. И они приходили и володели, строили кремлевские соборы и петербургские дворцы, железные дороги в Сибири и нефтяные промыслы в Баку, командовали армиями и составляли для великодержавных аборигенов словари их собственного языка. В конце концов, императоров и революционеров в России стало объединять одно – ни те, ни другие не могли, по нынешней терминологии, назвать себя представителями коренной национальности. Свойство и беда России в том, что мы почему-то заимствуем не машины, жизненные удобства или технологии, но чужую непременно философию, чужой образ жизни и чужих идолов, пред коими потом и стучим истово лбом в немытые свои половицы.
А всё потому, что в России, как нигде, не любят тех, кто «высовывается». Пожалуй, единственная страна, в повседневном языке которой слово «умный» может быть ругательством. Ты, что, самый умный? Это невозможно перевести ни на английский, ни на японский, ни на ханты-мансийский. При всём том любой русский из кожи вон готов вылезти, лишь бы было «не хуже, чем у людей». То есть, опять же, чтоб не выделяться в общем строю. В результате подобных особенностей национальной психологии ни одна страна не угробила столь своих гениев, не задушила столько собственных талантов, не растранжирила попусту столько человеческих и природных ресурсов.
Нам и коммунизм полюбился только потому, что в примитивном истолковании доморощенных марксистов (в отличие, скажем, от тех же европейских социал-демократов, которые Маркса учили отнюдь не по краткому курсу) именно он, русский коммунизм, создавал наконец окончательную возможность для всех и каждого стать бесповоротно одинаковым. Даже в семье единой Союза нерушимого (плюс близлежащий лагерь осуществленного социализма) мы все-таки предпочитали монголов, потому что они были беднее нас, и не любили прибалтов, которые были нас богаче. При этом бедных мы все-таки невольно презирали, а богатым неподдельно завидовали. И рухнул коммунизм потому, что, чем дальше, тем завидовать нам приходилось всё больше. Только если раньше мы могли попросту давить тех, кто высовывается, то есть, тех, кому мы завидовали, то потом силенок стало не хватать, и система сдохла сама собой. Понятно, что на первый план при этом выперло именно тех, кто смог ранее других и далее других высунуться, так что нам, которые все остальные, даже не пришлось особенно напрягаться с перенацеливанием на объекты нашей новой зависти и новой ненависти: сменился строй, но мы-то остались.
Именно тогда и пошло гулять по стране возрожденное словцо «олигарх». По прямой наследования оно объединило в себе «деньги» и «кадры», в результате какового коитуса не могла не родиться «власть». Ибо в наших условиях только власть может хоть как-то гарантировать сохранение твоих денег и твоего при них места. Значит, у любого разнесчастного нового русского олигарха, кое-как трудами праведными сколотившего свою персональную империю, попросту нет другого выхода, кроме как пробиться к механизму государственной власти, да поскорее и попрочнее там и окопаться. Иначе затопчут – не чужие, так свои.
Текущий момент как раз тем и интересен, что мы присутствуем при смене поколений в стане новых русских аллигаторов. Фактически уже ушли в историческое прошлое периода первонакопления скорохваты финансовых пирамид и чудотворцы злокачественных новообразований в недрах госбюджета. Дорогу к трону и кормилу железной грудью прокладывают трезвые дельцы, которые уже имеют искомую точку опоры, а также точный математический расчет конструкции рычага, с помощью коего они готовы буднично и технологично перевернуть наконец если не «весь мир» (пока), то уж «эту страну» наверняка. Человек в нарукавниках идет на смену флибустьеру и авантюристу. И хотя державный истукан еще пытается сопротивляться в споре хозяйствующих, а значит, и властвующих субъектов, размахивая исполнительной вертикалью, как пьяный мужик оглоблей в деревенской драке, но уже очевидно, что нынешнее поколение дорогих россиян будет жить именно под властью таких людей, а не той или иной политической партии.
Современная Россия мается неустойчивостью из-за отсутствия инертной массы третьего сословия, вбирающего в себя служивый люд, рабочую аристократию и мелкого собственника, в том числе земельного, переименованного из крестьян в фермеры, - вот опорные столпы и несущие конструкции обустроенного государственного строения.
Основная беда нынешней России в болезненной нехватке квалифицированного управления по всей вертикали державного древа власти. Любая революция, даже самая что ни есть демократическая, характерна прежде всего падением коэффициента полезного действия хозяйственного механизма: слишком много рабочего пара уходит в сопутствующий свисток. К рулю прорывается немало тех, кому с детства внушили, будто Ленин и впрямь предлагал каждой кухарке попробовать себя в управлении государством. Еще хуже, что сам себя подобный выдвиженец ощущает не менее как шеф-поваром.
Вероятно, этот неизбежный этап в истории всякой реформации является и самым опасным с точки зрения постоянной угрозы экономического штопора, при котором шансов разбиться гораздо больше, чем вывернуться. В России положение усугубляется всегдашним стремлением поставить во главу угла факторы прежде всего политические, когда личная руководящая преданность и приверженность идеалам, равно как и формальная партийная принадлежность, становятся первичными по сравнению с профессиональной подготовкой и деловыми качествами. В то же время, несмотря на подобные откаты самого последнего времени, есть всё же основания полагать, что в целом этот опасный этап пройден. Дело не в статистически обозначенной стабилизации отвлеченных экономических показателей: человеку, по-прежнему получающему зарплату ниже официально установленного прожиточного минимума, плевать на улучшение структуры макроэкономического баланса. Дело в новых принципах управления, становящихся руководством к действию.
Идет трудный процесс перехода от демократического романтизма и проистекающей из него реформаторской скороспелости к трезвому осмыслению реальной повседневности. Избирают уже не столько за умение красочно бить себя копытом в грудь перед микрофоном, сколько за способность обеспечить нормальные условия жизни вверенной территории и людей. На смену героям и демагогам приходят бухгалтеры: пора зачехлять знамена и надевать нарукавники. Нормальная жизнь в стране, губернии и городе начинается тогда, когда соответствующие руководители привыкают работать с восьми до пяти, аккуратно прерываясь на обед и своевременно уходя в очередные отпуска. Политика перестаёт быть осью вращения всей остальной жизни, ибо слишком уж концентрированно и всеохватно воплощать собой (и тем самым подменять собой) экономику можно лишь тогда, когда сама экономика со своими естественными функциями не справляется.
Деньги решают всё, а кадры – всё остальное. При этом ни одна из частей этой двуединой формулы не срабатывает взятая по отдельности. Вопреки поголовному убеждению широких беспортошных масс, в России всегда было слишком много денег и слишком мало людей, способных оными эффективно распорядиться, то есть, обеспечить требуемую рентабельность их вложения. Именно поэтому мы испокон приглашали то варяжских князей, то немецких колонистов, то «месье» из парижских подворотен в гувернеры, то «чикагских мальчиков» в экономические наставники. И они приходили и володели, строили кремлевские соборы и петербургские дворцы, железные дороги в Сибири и нефтяные промыслы в Баку, командовали армиями и составляли для великодержавных аборигенов словари их собственного языка. В конце концов, императоров и революционеров в России стало объединять одно – ни те, ни другие не могли, по нынешней терминологии, назвать себя представителями коренной национальности. Свойство и беда России в том, что мы почему-то заимствуем не машины, жизненные удобства или технологии, но чужую непременно философию, чужой образ жизни и чужих идолов, пред коими потом и стучим истово лбом в немытые свои половицы.
А всё потому, что в России, как нигде, не любят тех, кто «высовывается». Пожалуй, единственная страна, в повседневном языке которой слово «умный» может быть ругательством. Ты, что, самый умный? Это невозможно перевести ни на английский, ни на японский, ни на ханты-мансийский. При всём том любой русский из кожи вон готов вылезти, лишь бы было «не хуже, чем у людей». То есть, опять же, чтоб не выделяться в общем строю. В результате подобных особенностей национальной психологии ни одна страна не угробила столь своих гениев, не задушила столько собственных талантов, не растранжирила попусту столько человеческих и природных ресурсов.
Нам и коммунизм полюбился только потому, что в примитивном истолковании доморощенных марксистов (в отличие, скажем, от тех же европейских социал-демократов, которые Маркса учили отнюдь не по краткому курсу) именно он, русский коммунизм, создавал наконец окончательную возможность для всех и каждого стать бесповоротно одинаковым. Даже в семье единой Союза нерушимого (плюс близлежащий лагерь осуществленного социализма) мы все-таки предпочитали монголов, потому что они были беднее нас, и не любили прибалтов, которые были нас богаче. При этом бедных мы все-таки невольно презирали, а богатым неподдельно завидовали. И рухнул коммунизм потому, что, чем дальше, тем завидовать нам приходилось всё больше. Только если раньше мы могли попросту давить тех, кто высовывается, то есть, тех, кому мы завидовали, то потом силенок стало не хватать, и система сдохла сама собой. Понятно, что на первый план при этом выперло именно тех, кто смог ранее других и далее других высунуться, так что нам, которые все остальные, даже не пришлось особенно напрягаться с перенацеливанием на объекты нашей новой зависти и новой ненависти: сменился строй, но мы-то остались.
Именно тогда и пошло гулять по стране возрожденное словцо «олигарх». По прямой наследования оно объединило в себе «деньги» и «кадры», в результате какового коитуса не могла не родиться «власть». Ибо в наших условиях только власть может хоть как-то гарантировать сохранение твоих денег и твоего при них места. Значит, у любого разнесчастного нового русского олигарха, кое-как трудами праведными сколотившего свою персональную империю, попросту нет другого выхода, кроме как пробиться к механизму государственной власти, да поскорее и попрочнее там и окопаться. Иначе затопчут – не чужие, так свои.
Текущий момент как раз тем и интересен, что мы присутствуем при смене поколений в стане новых русских аллигаторов. Фактически уже ушли в историческое прошлое периода первонакопления скорохваты финансовых пирамид и чудотворцы злокачественных новообразований в недрах госбюджета. Дорогу к трону и кормилу железной грудью прокладывают трезвые дельцы, которые уже имеют искомую точку опоры, а также точный математический расчет конструкции рычага, с помощью коего они готовы буднично и технологично перевернуть наконец если не «весь мир» (пока), то уж «эту страну» наверняка. Человек в нарукавниках идет на смену флибустьеру и авантюристу. И хотя державный истукан еще пытается сопротивляться в споре хозяйствующих, а значит, и властвующих субъектов, размахивая исполнительной вертикалью, как пьяный мужик оглоблей в деревенской драке, но уже очевидно, что нынешнее поколение дорогих россиян будет жить именно под властью таких людей, а не той или иной политической партии.
Современная Россия мается неустойчивостью из-за отсутствия инертной массы третьего сословия, вбирающего в себя служивый люд, рабочую аристократию и мелкого собственника, в том числе земельного, переименованного из крестьян в фермеры, - вот опорные столпы и несущие конструкции обустроенного государственного строения.
Основная беда нынешней России в болезненной нехватке квалифицированного управления по всей вертикали державного древа власти. Любая революция, даже самая что ни есть демократическая, характерна прежде всего падением коэффициента полезного действия хозяйственного механизма: слишком много рабочего пара уходит в сопутствующий свисток. К рулю прорывается немало тех, кому с детства внушили, будто Ленин и впрямь предлагал каждой кухарке попробовать себя в управлении государством. Еще хуже, что сам себя подобный выдвиженец ощущает не менее как шеф-поваром.
Вероятно, этот неизбежный этап в истории всякой реформации является и самым опасным с точки зрения постоянной угрозы экономического штопора, при котором шансов разбиться гораздо больше, чем вывернуться. В России положение усугубляется всегдашним стремлением поставить во главу угла факторы прежде всего политические, когда личная руководящая преданность и приверженность идеалам, равно как и формальная партийная принадлежность, становятся первичными по сравнению с профессиональной подготовкой и деловыми качествами. В то же время, несмотря на подобные откаты самого последнего времени, есть всё же основания полагать, что в целом этот опасный этап пройден. Дело не в статистически обозначенной стабилизации отвлеченных экономических показателей: человеку, по-прежнему получающему зарплату ниже официально установленного прожиточного минимума, плевать на улучшение структуры макроэкономического баланса. Дело в новых принципах управления, становящихся руководством к действию.
Идет трудный процесс перехода от демократического романтизма и проистекающей из него реформаторской скороспелости к трезвому осмыслению реальной повседневности. Избирают уже не столько за умение красочно бить себя копытом в грудь перед микрофоном, сколько за способность обеспечить нормальные условия жизни вверенной территории и людей. На смену героям и демагогам приходят бухгалтеры: пора зачехлять знамена и надевать нарукавники. Нормальная жизнь в стране, губернии и городе начинается тогда, когда соответствующие руководители привыкают работать с восьми до пяти, аккуратно прерываясь на обед и своевременно уходя в очередные отпуска. Политика перестаёт быть осью вращения всей остальной жизни, ибо слишком уж концентрированно и всеохватно воплощать собой (и тем самым подменять собой) экономику можно лишь тогда, когда сама экономика со своими естественными функциями не справляется.
