…Я перелистывал толстую книгу. Буквы были совершенно не похожи на те, которые уже целый год мы учили с Неонилой Августиновной. Они напоминали маленьких жучков, распластавших лапки в разные стороны…
Глава 1
Они уезжали. Навсегда. Ещё год назад представить себе это "навсегда" было невозможно. И Россию толком не знали, а тут – Израиль. Не радовало даже то, что там живут одни евреи. Разве такое может радовать? Или огорчать?
Лёвка никак не мог переварить предстоящий отъезд. Он чувствовал себя бомжом. В своей квартире, в своём городе, в своей стране. Мерзко и неуютно. Хорошо, что Милка суетится с продажами и покупками, с друзьями и недругами. Жена виделась ему такой:
Нежно-голубое платье сексуально развевает ветер. Милка не улыбается, но все движения её изящны, как у балерины. А в руках – ножницы. Она элегантно перерезает невидимую нить, делает реверанс, и тут же в воздухе мыльными пузырями лопаются шкафы и кресла; картины и книги; военкомат и горком комсомола; школа и институт; сосед Володька с заячьей губой и мама, живущая в Украине. Потом Лёвка увидел и себя. Почему-то с футбольным мячом. Милка машет ножницами и кричит. А он не слышит и глупо улыбается…
"Боже! Ну, сделай что-нибудь!" ……………… "Остаться?"
"Пока лежу в постели, а голова раскалывается после вчерашней отвальной, можно и посомневаться".
***
Отвальная была в спортивном зале школы, где Лёвка работал всего два года, но так успел прирасти к ней, что чувствовал себя старожилом. Милые и растерянные учителки начальной школы. Съевшие не одну собаку на ниве просвещения литераторши и математички. Наташка, с которой учились когда-то в одной группе родного "педика". Беспробудно розовощёкий военрук с всегдашней медалью, полученной в Египте. Лёвка был единственным евреем в школе. И только один раз, войдя в кабинет, он увидел на доске шестиконечную звезду. "Головорезы" и их сподвижницы с любопытством смотрели на него, ожидая реакции. Пауза затягивалась. Наверное, он сумел лихо выкрутиться. Сейчас ему не помнилось, как – страшно болела голова…
… Водку покупали с Александром Ивановичем, египетским стрелком. Братья и сёстры по цели липли к прилавку, зажав в кулаке деньги, и вожделенно поглядывали на полки. Военрук уже в сотый раз пересказывал события арабо-израильской войны, не забывая про очередь, и монолог получался забавным.
- Вот смотрю я на вас, на евреев, и удивляюсь. Беспокойные вы. Суетитесь, ищите чего-то. Словом, всё время в движении… Куда же прёте, уважаемый?! Порядок нарушаете. Очередь ведь… - Мужик в засаленной болоньевой куртке шарахнулся в сторону, испуганный военно-милицейской интонацией Александра Ивановича. – …Так вот, мне понятно, почему в России для вас не очень. Россия, она не терпит суеты…
( "Служенье муз не терпит суеты", - мелькнуло где-то на окраине мозга. И кудрявый бесёнок хихикнул и исчез).
- …Но воевать вы умеете. Не то, что эти говнюки, арабы. Спроси меня, как я эту медаль получил?
- Как? – спросил Лёвка, хотя уже знал.
Про медаль говорить было некогда. Подошла очередь.
- Дорогуша, 6 "Столичных" и 2 "журавлика", пожалуйста. Упаковать старательно. (Улыбнулся). Лёва уезжает…
… Потом сидели в учительской. Пили водку. Курили, закусывали, говорили о России, о культуре, читали стихи…
Когда дни станут нежно-тихи,
Когда солнце нас всех согреет,
Отпусти мне, Россия, грехи,
Трижды проклятому еврею…
…Потом пили водку, забывая закусывать, плакали, целовались, танцевали, как могут это делать только учителя, истосковавшиеся по "а пропади оно всё к чёртовой матери!"…
…И – сон разума. Гойя. Голоса, как вспышки молний:
- Вот и кончилась наша "еврейская мелодия"…
- Ему плохо!
- Александр Иванович, а где ваша медаль?
- Дал на сегодня Лёвке поносить.
- Он сам не доедет!
- Завтрашние уроки никто не отменял!
"Слушайте меня, мои русские братья и сёстры! Я люблю всех вас! Но мне страшно. Потому что я никак не пойму, кто я. Потому что всё приходится делать на ощупь, с оглядкой. Неисчезающее чувство гостя. Но вы так добры, вы так умеете любить и ненавидеть, что, поверьте, не соскучишься. Хорошо, что я пьян, и не нужно смотреть вам в глаза…хм…"
Они расходились, грустно улыбаясь.
Александр Иванович искал медаль.
Лёвка спал.
Заботливые русские руки несли его к автобусной остановке.
Глава 2.
Сидеть дома было уже невмоготу. Лёву будто выталкивало из комнат. Но в прихожей он всегда останавливался, потому что именно здесь, у косо прибитой вешалки, где ещё почему-то пылилась жёнина шуба, ему мерещилась всякая чертовщина. Было не страшно, а тоскливо. И ныло у самого копчика. В прихожей ему хотелось умереть.
Хорошо бы легко и безбольно.
И как только приходила мысль о смерти, шуба начинала шевелиться и манить. И Лёва вспоминал, что эту шубу жена буквально выцарапала у подруги, которая сомневалась, покупать ли с рук у какой-то Верки.
(Да, пропади ты пропадом! Сгинь!)
А ныть, которая родилась в копчике, пробиралась по позвоночнику всё выше, заставляя спину каменеть, потом дробиться и распыляться, смешиваясь с шубной (опять она!) пылью. Квартиру распирало от запахов и вздохов. Лёва на мгновение проявлялся, голова и спина переставали болеть. А из угла в прихожей что-то похотливо шипело:
- Лёвушка, take me! Подь сюды, глупышка! Он закрывал ладонями уши и падал на диван, с головой закрываясь одеялом.
И застывал.
… Тогда появлялась Бабушка Хава. Она жарила картошку и развевала по комнате запахи детства. Лёвушка плакал, становился маленьким, беззащитным, почти игрушечным.
- А ну-ка, вставай, лежебока! Открывай ставни! Мыться и завтракать. А я на минутку к соседке забегу.
Я не спешил. Потому что ещё не скрипнула калитка, ещё не начали шевелиться настенные часы, готовясь прозвенеть девять раз, ещё не придумались все (кроме жареной картошки) чудеса, которые мы с бабушкой должны были совершить этим утром.
Вот какие чудеса:
- Всех людей сделать добрыми;
- превратить день в ночь, чтобы не было темно и страшно;
- чтобы меня не обижали и не заставляли надевать новый костюм, который чешется;
- и ещё. Стать самым смелым в мире.
Ведь Сашка, мой двоюродный брат, был смелее меня. Ну, например, он мог сказать дедушкиному другу Заку "псих". И швырнуть в него яблоком. Правда, Зак в это время уже закрывал калитку, оставляя во дворе, как Чеширский кот, свою улыбку…
Я не спешил. Потому что оставаться "там", в детстве, было легко и сладко…
… Мы с Сашкой дома одни. Бабушка с дедушкой ушли на рынок. А нас ждало загадочное путешествие в САРАЙ.
Сначала нужно было залезть на старую грушу, корявые ветки которой свисали через забор на улицу. Сорвать несколько груш и постараться попасть в колодец – он находился в 5-6 метрах от нашего дома на другой стороне улицы. И хорошо, если кто-нибудь набирает воду. Потом нужно перелезть через забор на соседский участок и немного проползти к кустам малины. Сашка, конечно, не испугается, встанет на ноги и сорвёт несколько ягод, стоя лицом к соседскому дому. Хотя там, наверняка, никого нет – все на работе. До Сарая, но с соседской стороны, всего несколько метров. И мы бежим, подгоняемые каким-то страхом. На крыше Сарая замираем. Не потому, что нас кто-то заметил, просто иначе сердце выскочит из грудной клетки. Может быть, выскочит только моё. Ведь Сашке уже не страшно. В его руках длинный шест с деревянной рукой-захватом для плодов, растущих слишком высоко. Зыбкая толевая крыша хнычет, ожидая, что кто-то из нас непременно провалится. Поэтому я аккуратно сажусь на крышу и, как собаку, глажу её горячую серую спину. А под Сашкиными ногами крыша стонет и повизгивает. Пора спускаться. Надо спешить к Сараю.
Сашка растворяется. Теперь уже я, а не Милка, перерезаю тоненькую нить. Ш – шш ш- пок!
… Поначалу в Сарае я ничего не чувствую. Только я и пыль. Двигаюсь осторожно. Грабли, лопаты, столярный и слесарный инструмент. В ящиках и просто брошенный на земляной пол. Это всё глупости и вовсе неинтересно...
Стеклянные банки, уже собранные для компотов и варений; груши, яблоки, малина, сливы – ладно, это потом…
Ага, вот! КНИГА. Хотя книгой это уже не назовёшь. Я ведь знаю, какие бывают книги. Мне же 8 лет. Но именно ЭТУ я искал. Без обложки. Жёлтые бугристые страницы…
Шшш-пок!
- Хава, или выбрось, или спрячь её в сарай! – дед почему-то не говорил, а шептал. А я лежал в гостиной на кожаном диване и боролся с выпирающими пружинами. И слушал. Бабушка молчала, потому что дедушка был главный и всегда прав. КНИГА находилась под кроватью, бережно укутанная старым бабушкиным платком. Однажды, когда мы с Сашкой играли в прятки, мне пришлось залезть под кровать. Рукой я нащупал что-то. Потом я не сомневался, что под бабушкиным платком, прячется волшебная книга. А, значит, дед приказывает бабушке перестать делать чудеса по этой КНИГЕ…
Шёпот становится глуше, а через несколько минут и вовсе растворяется в ночи.
Ветки старой груши царапают забор…
Звякнула калитка, пропев что-то жалкое…
Вздохи из бабушкиной спальни…
Улыбчивый старичок Зак сел на мой диван.
Зак называл меня "сынок", хотя он никакой мне не папа.
- Ты, сынок, не дрейфь. Когда заглянешь в Сарай, не задерживаясь, двигай вправо, к задней стенке. За пустыми банками, в старом плетёном коробе…Найди её обязательно!..
…Я перелистывал толстую книгу. Буквы были совершенно не похожи на те, которые уже целый год мы учили с Неонилой Августиновной. Они напоминали маленьких жучков, распластавших лапки в разные стороны…
…И снова Сашка. Пока я был в Сарае, он рвал малину. Хотя дедушка строго-настрого запретил это делать. Ведь из малины получалось варенье. Его разливали по банкам и делили на 5 частей: у моего отца было 4 брата, а у тех – жёны и дети. Дети часто болели, а их родители давали им чай с вареньем малиновым. Так мне объяснял дед, и я начинал жалеть своих братьев и сестёр. И малину не рвал. Но бабушка приносила мне иногда в старом лукошке несколько ягод, и мы вместе с ней оглядывались по сторонам – дед был строгим. А Сашка малину рвал, когда ему хотелось.
- Как вы тут без нас?- улыбчиво спросила бабушка, закрывая от деда Сашку, губы которого были перепачканы малиной. – Голодны, наверно, как волки. Я сейчас быстренько пожарю картошку.
Что будет потом, я знал. Дедушка скажет:
- Уважила, мать, - и пойдёт вздремнуть часа на два. Сашку родители заберут на урок в музыкальную школу. И мы с бабушкой останемся одни. Она будет мыть посуду, а я не испугаюсь и спрошу:
- А что, легко делать чудеса по волшебной книге?
Сердце колотилось. Не было сил сдерживать тайну.
- Баба, расскажи сказку.
- Сказку? Да какая из меня рассказчица. Дед твой – вот это да! Лучший в мире рассказчик.
И вдруг я:
- Ну, может, из КНИГИ?
- Из книги, говоришь? Так и быть. Слушай.
Сказка была странной. Да, и рассказывала бабушка не по-волшебному.
- Жил человек в земле Уц. И звали его Иов...
Я слушал и никак не мог понять, за что бог наказывал Иова. И детей его тоже убил.
ТАК ВОТ ПРО ЧТО ЭТО КНИГА!
А я думал, что мы будем творить чудеса. О них мечталось ещё утром:
- Всех людей сделать добрыми.
- Превратить ночь в день. Потому что темно и страшно.
- Чтобы меня не обижали. И не заставляли надевать костюм, который чешется.
И ещё…
ГЛАВА 3.
Вдруг мелькнуло: "Билеты…Москва…Визы…"
Только мысль, что развязка какой-то мелодрамы приближалась, успокаивала Лёвку.
- Где взять такие чемоданы, куда можно запихнуть всё МОЁ? Какие самолёты могут подняться с ЭТИМ в воздух?
До Москвы – ночь в поезде. Эту ночь предстояло пережить. А пока всё-таки нужно добраться до вокзала и купить билет. Милка на несколько дней уехала к родителям. И некому было грустно смотреть в глаза и вздыхать.
- Ну, всё, всё – иду уже!
К Московскому вокзалу можно было добраться по-разному: быстро и медленно. Лёвка хотел, чтобы это было медленно. На метро он добрался до Невского, потом пешком вдоль канала Грибоедова до набережной Невы. Там нужно было остановиться. Всё начиналось с увертюры. От Михайловского замка, постепенно набирая мощь, доносилось "Боже, царя храни!" .А навстречу, преодолевая почему-то бурлящую Неву, от Петропавловки, летел голос, наполненный ветром – "Вихри враждебные веют над нами…"
- И бабушка Хава тоже пела. Никогда раньше не приходилось слышать, как она поёт. И песня, которую пела, была незнакома. Какая-то больная сладкая тоска обволакивала сердце, не хотелось двигаться, а только смотреть на возникающие ниоткуда очертания восточных городов, обросших блёклой зеленью склонов, и бескрайней гибельной пустыни…
Лёвка резко повернулся и неожиданно для себя понял, что прощается с Городом. Сколько улиц, домов, набережных, мостов нужно было погладить по голове, дотронуться до их плеч, посмотреть в их глаза и пробурчать, испугавшись, быстрое "прощай". Сейчас он, не останавливаясь, пройдёт сквозь Летний сад, чувствуя спиной, как укоризненно вслед ему будут качать головой деревья и мраморные статуи, взмахнёт крылом одинокий лебедь на пруду и заурчит: "Катись, катись! Очень ты нам нужен!"
Нужен…
Дальше – легче. По Садовой снова на Невский, минуя табачные очереди, ни на чём не задерживаясь взглядом. Быстрее! Билеты… Москва… Визы…
***
… В конце ноября в Москве мокрый снег. Слякоть. Ни путь к голландскому посольству, где временно ютились "наши", ни маленькая улочка, где толпились люди-номера с ещё испуганными глазами, ни эта самая слякоть, делавшая Москву мрачной – ничто Лёвке не запоминалось. Не трогало. Не грело. Он растерянно бродил по улицам в надежде зацепиться за что-нибудь.
Хорошо бы поесть. Да, и переночевать нужно бы где-то. Наткнувшись в одном из проулков на "Пельменную", не задумываясь, вошёл, заказал никогда не нравившиеся ему пельмени со сметаной и стал есть. Москва, кормившая его пельменями, подсела к нему, улыбчиво налила стакан водки и, как хозяйка, смотрела в глаза.
Молчание.
И тут Лёвку прорвало.
…Огромный стол посреди комнаты. Мама, считающая мелочь. Она сердится – пропало 20 копеек. Я стою рядом и не могу УЖЕ признаться. Монетка в зажатом кулаке. ЭТО НЕ Я…
…Учителя нет в классе. Шум. У самой доски, держась одной рукой за полочку с мелом, мой друг Гришка. Из его носа течёт кровь. Драка. А я на первой парте. И УЖЕ не могу встать. И даже когда Галка через весь класс кричит : "Слизняк! Трус!" – МОЛЧУ!..
…Он был даже младше меня. Я и имени его не помню. Приходил к нам во двор, бил меня в нос и приговаривал: "Ну, что, жидёнок, больно?" А я не мог говорить…
… Велосипед… Хлеб с маслом, посыпанный сахарным песком… Маца под большим секретом… Страшно, когда темно… Целую Ирку в подъезде – бросает в дрожь – потому что пальцами дотрагиваюсь до лифчика… Пьяный мужик в магазине протягивает руки, а мама потерялась…
Подсматриваю из окна в туалете, как моется сестра в ванной…
ПРОСТИ, МОСКВА!
ОТПУСТИ МНЕ, РОССИЯ, ГРЕХИ…
ГЛАВА 4.
Ровно через сутки, когда выездные документы были готовы, и в Москве уже ничего не задерживало, Лёвка сидел в купе "Красной стрелы" и ждал отправления поезда. Много раз он переживал эти странные мгновения начала пути. Казалось бы, всё тело подготовилось. Совершаются какие-то незначащие механические движения: багаж поправляешь или шаришь по карманам в поисках билета… Но тут толчок, как обрыв между двумя реальностями. Через мгновение ещё один – всё: нет дороги назад!
Ножницы – дзынь! Москва – ш-шшпок!
… До чего растеряны люди, стоящие на платформе. Больше мужчин. Этот длинный в коричневой куртке притворяется, что огорчён разлукой, - а глаза радостно блестят. Старушка возится с маленьким внуком: берёт его ручку и машет кому-то в вагоне… Неприятно мясистое лицо с крупными конопушками. Модный плащ, шарф, руки в карманах. Недвижим…
… Возникло только лицо. Круглое, с маленькими глазками…
Рыжего Мотьку боялись все. В Гомеле знали: его просто так не тронешь. Он в банде. Банда была необычной. Входили в неё только еврейские мальчишки. Они называли себя "мстители". Четыре Мотькиных брата – ударная сила банды. Там, где появлялись братья, всегда начинались драки. В школу они приходили на большой перемене. И наступало время " разборок". Школьный двор делился на две части. Б`ольшая – от ворот с Первомайской улицы до парадного входа. Меньшая – закуток от садовой ограды до туалетов, которые находились на улице. В этом-то закутке и творилось "правосудие". К братьям тут же подбегали "шестёрки" и указывали, кого надлежало сегодня наказать. Толпящиеся в закутке становились в круг, во-первых, чтобы не увидели учителя, а, во-вторых, чтобы никто из "подсудимых" не убежал. Их должны были видеть на земле. И непременно с кровью. Правил не было. Дрались жестоко, не прощая промахов. Один на один.
Мотька уже стоял в кругу. Братья – чуть сзади, одинаково ухмыляясь.
Я шёл от библиотеки, оглядывался по сторонам затравленно и обречённо. В руках визы. Моя и Милкина. Пацаны расступились и переглянулись.
- Но почему меня!? Вот визы. Через месяц мы уже будем в Израиле. И никто не посмеет назвать меня жидёнком!
- Бежишь, крыса!?- Первый удар ожёг лицо. – Чистеньким хочешь остаться! А мы, значит, вместо тебе здесь говно это разгребай!?
Я упал.
А встал в мрачном зале с зашторенными окнами. Пахло пылью, как в бабушкином Сарае.
Сцена. На ней огромный стол, покрытый красной скатертью. Чей-то бюст в правом от стола углу.
За столом сидели трое: бабушка Хава с Книгой в руках, Милка с ножницами и Мотька, потирающий кулак.
Книга в бабушкиных руках раскрыта, но голос не её. Он отовсюду.
"… И помни о своём создателе с юных дней, пока не пришли худые дни и не наступили годы, про которые скажешь: нет мне в них проку. Пока не померкли солнце и свет, и луна, и звёзды, и не вернулись снова тучи вслед за дождём; в тот день, задрожат стерегущие дом, и скрючатся мужи сильные, и перестанут молоть мелющие, потому что их немного, и омрачатся глядящие в окна; и запрутся двери на улицу, когда замолкнет звук жерновов; и встанут по голосу птицы, и притихнут все дочери пения; и высот будут страшиться, а на дороге помехи; и оцветёт миндаль; и отяжелеет кузнечик, и рассыпется каперс; ибо уходит человек в вечный дом свой, а плакальщики кружат на площади; до тех пор, пока порвётся серебряный шнур, и золотая чаша, и разобьётся кувшин у источника, и покатится колесо в яму…"
Голос набирал силу. И это было то единственное, что заполняло пустоту.
Бабушка плакала, положив руку на волшебную книгу.
Мотька хихикал и потирал кулак.
Милка щёлкала и щёлкала ножницами: дзы-ы-ы-нь – ш-ш-шпок – дзынь – шпок!
…Поезд приближался к Ленинграду…
Комментарии
Нет комментариев
