Моей милой жене Галюшке - посвящаю.
Глава первая.
Тоска была зелёной.
Конрад лежал с закрытыми глазами и придумывал утренний мир.
" Если глаза откроются – думал он – и потолок будет белым, а занавески на окнах голубыми с большими красными горошинами, если тишина будет долгой, а потом неожиданно нежный мамин голос позовёт меня так: "А что же это дракошик мой заспался!" – тогда встану".
Конрад медленно разлепил ресницы, выпучил глаза и вздохнул. Мир по-прежнему оставался зелёным. Из кухни доносился трубный голос мамаши:
- Шестнадцать лет вот-вот стукнет, а всё ещё остолоп! Ты в школу собираешься или до старости будешь в постели валяться?!
С неба большими градинами повалили единицы и шестёрки, ударяя Конрада по лбу.
- Да не валяюсь я вовсе! Сегодня же праздник Зелёного Горошка, и занятий в школе нет.
- Что это ещё за праздник такой? Первый раз слышу! – гремела кухонная труба.
- Как же ты не помнишь? – улыбался Конрад, натягивая шорты цвета хаки. – Этот праздник провозгласили ещё в восьмом веке стручкового периода во времена правления Драка 6-го.
- Конечно, конечно! Мамка твоя дура набитая! Она в школу не ходила! Никакого Драка-шмака не знает и про праздники всякие только от умника сына узнаёт...
Шестиметровая мамка стояла теперь в дверях комнаты Конрада. Все шесть её голов были заняты делом: одна говорила с сыном, две другие поддерживали огонь на кухне и пробовали готовые блюда, серединная голова всегда молчала (поэтому и казалась Конраду доброй), две другие болтали по телефону с соседкой, жалуясь на современную молодёжь.
...- Почему ты ещё не одет? – теперь все шесть мамкиных голов уставились на Конрада укоризненно. И только серединная голова странно улыбалась. – Считаю до шести... И ЭТО прикрой чем-нибудь.
ОДИН. Пока мама Конрада считает, я успею рассказать вам кое-что о месте, где происходят события, и о тех, кто примет в них участие.
Посреди океана зеленеет огромный остров Дар. Со своими реками и озёрами, горными кряжами и маленькой пустыней. Три города и шесть небольших деревень населяют драконы. Живут они на острове уже давно, но никто не знает, когда и почему этот остров стал для них родиной. Правда, об этом написано в древней Книге, которую драконы хранят в городской библиотеке Нью – Серпентина (один из трёх драконьих городов). Но читать по древнедраконскому никто не умеет. Даже самый старый житель острова – девятиголовый дракон Нок.
ДВА. Семья, о которой пойдёт речь, самая обыкновенная ньюсерпентинская семья. Папа – уважаемый в городе дракон. Он доктор. Дома бывает редко, потому что всегда в работе. Горожане называют его доктор Корд. Все шесть его голов всегда сосредоточены.
ТРИ. Уже знакомую вам маму зовут Ока. Многие в городе говорят, что когда-то она была пациенткой доктора Корда и сотворила что-то такое, что заставило последнего предложить ей лапу и сердце, сделав хозяйкой одного из самых уважаемых домов Нью-Серпентина. Поговаривали, что сама она не коренная нью-серпентинка, а будто бы явилась в город из самой дальней деревни. Змеюхино или Крабья Плешь. Сама Ока о своём происхождении говорить не любит.
ЧЕТЫРЕ. В большинстве семей, живущих на острове, не более двух драконят. Мальчики рождаются с маленькой шишкой на лбу, которую обрезают на шестой день после рождения. Это болезненно, но зато не нарушается традиция. Почему нужно обрезать эту шишечку, никто не знает. Но старый дракон Нок утверждает, что такая традиция была ещё в доостровной жизни.
ПЯТЬ. В семье доктора Корда и Оки родился только один дракончик. Ему дали имя Конрад. Так звали мудрого предка доктора, который когда-то написал комментарии к КНИГЕ. Не столько к самой КНИГЕ (ведь древнего языка он не знал), сколько к многочисленным рисункам, найденным в засохшем колодце единственной Дарской пустыни.
В день рождения Конрада в семье перестали сначала улыбаться и радоваться. Потом дом наполнился удивлением и ужасом. Половина мальчика ничем не отличалась от других только что рождённых мальчиков-дракончиков: серо-зелёная чешуя, тонкая шейка, на которой с трудом удерживалась маленькая драконья голова. Были и лапки с едва различимыми коготочками... Но вторая половина... Такого остров Дар ещё не видывал. Вместо второй драконьей головы на мир смотрело нечто кругленькое, уродливо-гладкое, розово-сморщенное, с тремя малюсенькими отверстиями, из которых постоянно что-то лилось. И если драконья голова молча радовалась появлению на свет, то вторая голова безостановочно орала.
Шестнадцать лет назад, накануне праздника Воды и Огня, в семье доктора Корды и Оки родился урод. С этого самого дня никто не называл вторую голову иначе, как ЭТО.
ШЕСТЬ. С годами к этому уроду привыкли почти все.
Сначала к своей второй голове привык Конрад. Конечно, было не просто в первые пять-шесть лет: на улицу не выйти – и взрослые, и дети смеялись и показывали лапами; друзей не было – никто не хотел дружить с драконом, который не похож на всех. И что больше всего огорчало Конрада, так это отношение родителей к нему. Отец ещё реже появлялся дома, а мать стала раздражительной и винила во всём своего сына.
Всё чаще Конрад и ЭТО оставались дома одни и научились получать удовольствие от общения друг с другом. Хотя общение было странным: за обе головы говорил сам Конрад. И настолько он привык к этому, что считал такое положение вполне естественным. То ли от отчаяния, то ли от желания познать мир, не выходя из дому, Конрад целыми часами проводил в отцовском кабинете, где было множество интереснейших книг. Больше всего Конрад и ЭТО любили читать сказки. Волшебные. Страшные. Про то, как несчастные драконы каждый год, в один и тот же день, должны были выбирать какую-нибудь молодую дракониху и отдавать её на стыд и унижение злому Человеку, живущему в какой-нибудь огромной каменной коробке. Как только Конрад и ЭТО дочитывали сказку до известного места, страшное омерзение заставляло их остановиться, закрыть на какое-то время книгу и молчать.
Сколько раз в такие минуты Конрад превращался в богатыря с шестью или даже с девятью головами! О, как кипело его благородное сердце! Какой силы огонь готов был вырваться из его пасти, чтобы уничтожить страшного Человека и спасти красавицу-дракониху!..
- ...Ты слышишь меня? Я сказала "шесть" и не собираюсь ждать дольше! Немедленно завтракать и в школу!
- Мама, ты всё время забываешь, что я уже не маленький! Через неделю у меня Последнее Испытание...
- Так вот, чтобы выдержать его, ты должен готовиться, а не смотреть целыми днями в потолок или читать в отцовском кабинете книги...
***
В школу, действительно, идти не хотелось. Разговоры только о Последнем Испытании. А самое неприятное, что об этом написано множество книг, еженедельные и ежедневные издания пестрят фотографиями и репортажами о ПИ, но никто толком ничего не знает. Отец пытался было рассказать однажды вечером во время ужина, как он в своё время проходил ПИ. Конрад старался слушать. Правда, от этого рассказа на следующее утро осталось вот что:
- Понимаешь, сын, ПИ должен пройти каждый шестнадцатилетний дракон... Я тоже прошёл... Не то, чтобы страшно – удивительно... В конце концов, важен результат – третья голова... И жениться закон разрешает... Жаль только, что ту, которую спасёшь, (если спасёшь) у тебя забирают... А и мама наша тоже хороша... Чудно готовит...
Ну, что из всего этого можно понять?..
Конрад уже вышел из дому. Украдкой посмотрел на окна: серединная голова молча смотрела из чердачного окна, две кухонные мамкины головы наблюдали за ним затылком, болтливая голова по-прежнему разговаривала с соседкой, а две крикливые будто мыли окна, выходящие на улицу.
"Боже! И так каждый день! – пробурчал Конрад. – Тоска. Зелёная!"
- Конрад! Конрад! – донеслось откуда-то сзади. – Тебя не догонишь, если даже полетишь.
- Привет, Рона. Во-первых, я не спешу никуда, а во-вторых, к сожалению, я не пицца, чтобы летать.
В школу Конрад всегда ходил вместе с соседской драконихой Роной. Может быть, она единственная, кто никогда не унижала и не оскорбляла Конрада. С ней было легко и интересно. Конрад даже пообещал жениться на ней, если она хотя бы день постарается не тараторить, как пицца на рассвете.
Рона украдкой посмотрела на ЭТО и, всё ещё пытаясь догнать Конрада, прошептала:
- Скажи, а почему ЭТО всё время молчит? Нашего языка он, конечно, не знает, но на каком-то ведь должен говорить.
Вопрос казался таким естественным. Конрад остановился.
В самом деле, почему? Почему за столько лет мне и в голову не пришло хотя бы удивиться? Неужели все обидные слова, которые я слышал с детства, заставили и меня самого стыдиться? УРОД!
- Ну, вот, то летишь, как пицца, то вдруг остановишься... Эй! Проснись! Лучше скажи мне, почему Испытание называется Последним? Значит, были какие-то другие, а мы и не знали, не заметили? У кого я только не спрашивала! Знаешь, есть и такие, что и про Последнее ничего не слышали – не то, что про другие...
Конрад теперь шёл медленно. Думал.
Вот не хотел же обо всём этом думать! Всё – Ронка.
Почему те, кто возвращался с Последнего Испытания, молчали или несли такую чепуху, что поверить было невозможно?
Почему отец говорит о третьей голове, о возможности жениться и о маме?
Почему к ПИ допускаются только драконы, а драконихи – нет?
И, наконец, - КОГДА? Когда наступит моё ПИ? Может быть, не допустят, потому что...
Он посмотрел на ЭТО, прикрытое особенным головным убором.
- ... Хоть бы глазком посмотреть! Я... я за тебя очень волнуюсь. А вдруг тебя не допустят из-за... - Рона задумалась, подыскивая нужное слово.
Конрад остановился на этот раз так неожиданно, что бежавшая за ним Рона наступила ему на левую лапу. Конрада будто передёрнуло. Слетел головной убор. На Рону смотрело ЭТО. Было непонятно: злится оно или страдает, или злится и страдает одновременно.
- Что за дура косолапая! Медведица какая-то! В каком сумасшедшем доме тебя манерам учили?!
Рона и Конрад остолбенели. ЭТО заговорило. Все звуки речи были знакомыми, но ничего понять было нельзя. Этих слов в языке просто не существовало.
Может быть, второй или третий раз в жизни Рона видела Это. Она никак не ассоциировала его с Конрадом. ЭТО всегда было для неё молчаливым "третьим лишним".
А ЭТО продолжало говорить. Но теперь уже не плаксиво-обиженно, а восторженно-весело, будто напевая:
Шёл я как-то через мост –
Глядь ворона сохнет.
Взял ворону я за хвост,
Положил её под мост –
Пусть ворона мокнет.
Снова шёл я через мост –
Глядь ворона мокнет.
Снова взял её за хвост,
Положил её на мост –
Пусть ворона сохнет...
ЭТО говорил и говорил, меняя интонации, то громко, то почти шёпотом. Иногда из его невероятно голубых, как море, глаз лилась какая-то жидкость.
Конрад и Рона оглядывались по сторонам, боясь, что кто-то услышит ЭТО. Но вдруг всё смолкло. ЭТО сначала уставился на Рону, и глаза его стали медленно расширяться. Потом гладкий подбородок развернулся в сторону Конрада. И начал краснеть. Уже через мгновение, глядя снизу вверх на Конрада, ЭТО весь стал красным. Ужас застыл в его глазах. До сих пор всегда сонная и молчаливая, ко всему равнодушная голова, из-за которой Конрад шестнадцать лет страдал и всеми был признан уродом, эта самая голова вдруг ожила. Да ещё и говорит!
Нужно было непременно куда-то бежать, кому-то рассказать про то, что случилось. Конрад посмотрел на Рону и побежал. Он точно знал, кому в первую очередь он расскажет про ЭТО. Рона бежала за ним, а в двух симпатичных её головах, специально перед встречей с Конрадом украшенных премиленькими пучками сиволости, была сплошная путаница.
То ли от неожиданности, то ли от тряски, то ли от того, что время пришло, ЭТО опять заголосило:
...И увидел конный,
И приник к копью,
Голову дракона,
Хвост и чешую.
Пламенем из зева
Рассевал он свет,
В три кольца вкруг девы
Обмотав хребет.
Туловище змея,
Как концом бича,
Поводило шеей
У её плеча...
(Б. Пастернак)
ГЛАВА 2.
Больница, в которой работал доктор Корд, находилась на самой окраине Нью-Серпентина. Слухи о чудесах, совершаемых доктором, уже давно разнеслись по всему острову. Но какая-то врождённая скромность не позволяла ему пользоваться плодами этой популярности. Наверное, таким и должен быть настоящий учёный. Сфера его интересов простиралась далеко за пределы медицины. Он, например, вслед за своим предком изучал картинки, найденные неизвестным пастухом в Дарской пустыне. И сумел доказать, что в доостровной жизни драконы имели крылья и умели летать. Именно ему принадлежит открытие, связанное с периодичностью возникновения драконьих голов. Но, пожалуй, самым важным, как считал сам учёный, прозрением была гипотеза о множественности форм жизни за пределами острова. Именно этой гипотезе доктор Корд посвящал всё свободное время.
Приёма больных сегодня не было. В такие дни доктор ещё до рассвета убегал в свой кабинет, что очень огорчало его жену. Зато все шесть его голов почти вожделенно улыбались: сегодня ему никто не помешает!
В дверь настойчиво кто-то забарабанил. Отвлеклась только одна голова, которая в этот момент захотела промочить горло.
- Людь тебя побери! – выругался доктор. – Нет сегодня приёма! Неужели трудно объявление прочитать!
Стук в дверь повторился. Одна из голов, ближе других находившаяся к двери, торопливо открыла засов.
- Папа! Папа! ЭТО заговорила на каком-то странном языке! Представляешь, мы с Ронкой в школу шли и ... Вот послушай сам.
Конрад стянул головной убор. ЭТО сначала зажмурилась, потом внимательно осмотрела кабинет, все шесть голов доктора Корда, выпучила глаза и завопила:
У ручья пещера.
Пред пещерой – брод.
Как бы пламя серы
Озаряло вход.
И в дыму багровом,
Застилавшем взор,
Отдалённым зовом
Огласился бор...
( Б. Пастернак)
Не всегда даже такой учёный человек, как доктор Корд, может разрешить любую проблему или ответить на любой вопрос. Но интуиция подсказывала доктору:
- Прежде всего – успокоиться!
- Всё, что происходит, ДОЛЖНО иметь объяснение.
- Найди несколько объяснений происходящему. Одно из них должно успокоить детей.
- И – здесь не просто любопытно. Здесь – бездна!
Доктор начал прислушиваться к незнакомой ему речи. Интонационные закономерности, строго обозначенные паузы, немыслимая для языкового строя драконов гармония и прямо сказочная эмоциональность. Выразительность мимики просто завораживала.
ЭТО, казалось, на секунду замолк. Ещё шире выкатились его глаза. И жидкость ручьём хлынула из этих глаз.
Плохо мне, плохо. Старый я, старый. Чешется лес, соскребает листья.
Заснёшь ненароком – опять кошмары. Проснёшься – темень да шорох лисий.
Утро. Грибы поднимают шляпы. Бог мой драконий, большой и добрый!
Я так устал: затекают лапы. И сердце бьётся в худые рёбра.
Да, я ещё выдыхаю пламя, но это трудно. И кашель душит...
(И. Ратушинская).
Последние слова были произнесены в такой тональности, что у всех трёх драконов заложило уши. Судороги начали сотрясать тело Конрада. Испугавшись, он натянул головной убор на ЭТО.
И тут сразу всё смолкло.
- Пап, ты видишь?!
Папа помнил, что обе головы сына, стандартная и нестандартная, до года функционировали в режиме "Врождённая голова + НЕЧТО". Отклонения от нормы и раньше встречались на острове. Но нестандартная голова всегда хоть чем-то напоминала драконью голову. Эта же с самого начала испугала доктора, ведь роды принимал он. Мысль о том, что во время операции он изуродовал собственного сына, не давала ему покоя. Но когда Конраду исполнился год, ЭТО как бы уснула. Вот тогда-то жена и связала головной убор, совершенно скрывающий уродливый придаток. У всех сверстников Конрада было по две головы. А у сына...
Именно поэтому доктор серьёзно занялся голововедением. И даже написал брошюру на эту тему "Введение в голововедение". В ньюсерпентинском университете её изучают студенты первого курса.
Смутная догадка родилась где-то в подсознании и пыталась приобрести вид мысли. Ни о чём другом не думалось.
- Послушайте, дети! Мы поступим так: Рона пойдёт домой и постарается молчать обо всём, что знает. А ты, сын, останешься здесь. За две-три недели мы точно докопаемся до истины.
- Но ведь у Конрада Последнее Испытание! – почему-то выкрикнула Рона.
- Силы земные! Я совсем упустил это из виду. Если мы ничего не проясним, то...
Две миловидные Ронины головки грустно уставились на Конрада. Пятёрка докторских голов стала замысловато наматываться на центральную голову – так с доктором случалось только в минуты исследовательского экстаза.
Конрад буравил взглядом свою "вторую голову".
- Папа, когда наступит моё ПИ?
- Как правило, ПИ начинается в день рождения 15-го дарского поколения, то есть, вашего поколения. Но может начаться в любую минуту. Без предупреждения. Что там будет – никто не знает. У каждого своё испытание. Результат, если всё пройдёт, как следует, известен: третья голова и разрешение на супружество... И ЕЩЁ НЕЧТО...
Слово "супружество" заставило Рону смущённо отвести взгляд от Конрада.
- Простите, доктор Корд, а может быть так, что Конрада не допустят до испытания?
- Допустить-то допустят, но что будет после него...
Опять наступило молчание.
- О, Драбо, великий бог драконов! Почему ты отнимаешь разум тогда, когда он просто необходим! Дети мои! Я вспомнил!
Доктор с удивительной быстротой размотал свои головы, и каждая из них стала что-то искать в многочисленных шкафах. Всё это делалось даже с какой-то яростью. По лаборатории летали бумаги, пустые папки из-под бумаг и ещё тысячи всяких предметов.
- Вот! Именно про это я должен был вспомнить в первую очередь.
Центральная голова держала в зубах стопку каких-то листов.
ГЛАВА 3.
- ... И никто не верил, что он сможет это сделать: одни и вовсе не пришли к обрыву, другие хоть и пришли, да только для того, чтобы ещё раз посмеяться...
- А он-то, этот Конрад, он верил, что всё получится?
- Здесь, милая моя девочка, не просто вера нужна была, а ещё нечто такое, чему и название трудно придумать. Говорят, что в каждом человеке такая сила с самого рождения есть. Но кто-то о ней не догадывается и не ищет её, а кому-то удобнее и без этой силы жить. Тихо. Будто и нет её. Так вот, я продолжаю:
-Стоял Конрад у самого обрыва и старался ни о чём не думать. И ветер не хотел помогать. А руки, чтобы поправить волосы, Конрад поднять не мог. В них, в руках этих, и была тайна великая...
- Его руки были похожи на мои, да?
-Конечно, дорогая моя!
- И вот засмеялась толпа, засвистел ветер, а Конрад стряхнул с себя сомнение и страх, поднял руки-крылья и полетел!..
-... Да ты эту сказку, пожалуй, лучше меня знаешь. Значит – спать! Смотри на брата: он уже давно седьмой сон видит.
Гали старалась избегать прямого взгляда в глаза дочери. Прежде всего, потому, что иногда трудно было сдержать слезу...
Пока Гали привычно грустила в детской, ожидая, когда дети заснут, Берт курил на крыльце. Он знал, что через несколько минут возле него сядет жена, нарочно медленно расправляя складки платья. Они будут молчать и бесшумно вздыхать. Потом Гали посмотрит на мужа и прошепчет: " Она... Они заснули". Ещё один долгий вздох. И молчание.
Берт и Гали привыкли именно так заканчивать день.
Их маленький дом, полученный в наследство после смерти деда Берта, находился чуть в стороне от приморского городка, у самого обрыва. И Берт, и Гали, а потом и дети всегда с восторгом вспоминали тот первый раз, когда скрипучий "FIAT" 88 года подкатил к этому дому и осторожно, по-человечески, будто испугавшись, остановился и первым поднял свои глаза-фары, осматриваясь. Ева не отпускала отцовской штанины и даже скулила от страха. Мики хоть и храбрился, но каждый скрип половицы заставлял его внутренне сжиматься и поглядывать на мать. А Гали улыбалась, подбадривая и детей, и себя.
Дом казался живым.
Хотя ни одна из вещей, оставленных дедом, сама по себе ни о чём не говорила, - всё в доме было единым целым. Мало того: всё, что окружало дом, тоже без него не могло обходиться. Виноградник с многолетними лозами; ветхий сарай, стоящий между дорогой и домом; огромный дуб, играющий ветками с окнами второго этажа. Но когда осмелевший немного Мики оторвался от родителей и побежал за дом, куда вела узкая тропинка, закричал, а в этом крике никто не услышал беды, все поняли, что открытия продолжаются.
Там, за домом, всего в десяти шагах от него, - конец света!
Постепенно рассеивался утренний туман. Прежде всего, в глаза бросалось море. Оно казалось нарисованным на гигантском холсте, и ничего не стоило потрогать его руками. Но как только руки опускались, начинало колотиться сердце. Все четыре сердца! Потому что внизу, у самых ног, был ужас! Этот обрыв с белёсыми кусками тумана, с неясными очертаниями выступов и причудливых камней являл собой границу между ЭТИМ и ТЕМ светом. И четыре человека, застывшие у этой самой границы, по-разному, но одновременно почувствовали восторг...
Вместе им было интересно. Тот, другой дом, в котором они стали настоящей семьёй, где сначала появился первенец Мики, а через два года и Ева, тот дом почти не вспоминался. Он снился. Берт видел только какие-то обрывки, и они никогда не складывались в нечто последовательное и законченное. Он и снами это не называл. Даже раздражался, когда пытался утром вспомнить хоть что-то. В сознании всплывала дверь того дома. А он, Берт, пытается её открыть. Про эту дверь он никому не рассказывал.
Гали, наоборот, все свои сны помнила. Как ни старалась она объяснить себе, почему именно это снится ей, ничего вразумительного не получалось. Сны начались в первую же ночь, проведённую в новом доме. Они так походили на сказки её детства, что уже через неделю Гали стала пересказывать их детям. Ева и Мики были без ума от этих сказок.
Но Берта и Гали не покидало чувство, будто они обманывают и детей, и себя. Можно было удрать на край света, можно было рассказывать детям небылицы – только от себя не убежишь. Не прятать же Еву от людей всю жизнь. А как отвечать на её вопросы? Что делать с Мики? Видит же он, что родительское внимание чаще обращено на Еву...
... Её появления ждали с нетерпением. Берт и Гали в первые же дни своего супружества решили, что у них непременно будет двое детей – мальчик и девочка. Уже и имена были придуманы. Мальчика они назовут Мики, потому что так звали дедушку Берта. А девочку -
конечно, Евой. Самое женское имя.
Когда Берт и Гали шептались в спальне и сладко улыбались друг другу, над ними летал ангел. Наверное, и он улыбался. Жалко, что его нельзя было увидеть и поговорить с ним. Ведь он, конечно, рассказал бы, объяснил, почему нельзя быть счастливыми всегда. Какие грехи они совершили, что сделали не так! Почему там, на небесах, отказали им в самом простом праве, праве быть счастливыми.
Два года после рождения Мики пролетели незаметно. Родители понимали, что их первенец только начало их будущего счастья, поэтому все болезни, все невзгоды, связанные с Мики, легко и незаметно переносились. Ева не болела совсем. Но родителей это скорее огорчало: Ведь если бы их милая девочка болела, то можно было хоть как-то объяснить, почему её руки были такими. Грязно-зелёными, тонкой сморщенной плевой соединённые с грудной клеткой. Врачи недоумевали, предлагали операции, но за исход не ручались. Берт и Гали на операцию не соглашались. Ждали какого-то чуда. Ведь ни перед богом, ни перед людьми они ничем не провинились. Значит, нужно ждать.
А пока Ева носила платьица с длинными рукавами.
Это была жизнерадостная, любопытная и чуткая к чужой боли девочка. Несмотря на свой возраст, заводилой во всех играх была именно она. Мики сначала это не нравилось, но играть в Евины игры всегда хотелось. Может быть, потому, что она предлагала их безо всякой задней мысли, не желая обмануть или посмеяться над ним...
- Вон там!.. Да, ты не туда смотришь! – Ева указывала на что-то, нетерпеливо помахивая руками. – Следи за моей рукой: там, на краю моря – остров. Про него рассказывала мама. Мики старательно вглядывался в морскую даль, но ничего не видел.
- Ева, какая ты дурочка! Если в каждую мамину сказку верить...
- Да, не все этот остров видят, потому что не всем дано увидеть.
- И я, конечно, один из тех, кому не дано.
- Не обижайся, пожалуйста!
- Это здесь не причём! Просто поверить можно только в то, что видишь, слышишь или чувствуешь. Вот с этого обрыва я вижу море. У меня хорошее зрение, и я вижу то, что вижу. Мне тоже нравятся мамины истории, но я понимаю, что всё это красивые сказки. А сказки, как ты знаешь, вымысел...
Обычно такие споры длились бесконечно. Но сегодня Ева была рассеянна. Она то, улыбаясь, смотрела на Мики, то отводила взгляд и застывала. Со стороны могло бы показаться, будто что-то заставляет девочку смотреть именно туда, куда ещё недавно она показывала рукой.
Там остров. Я никогда там не была. Никогда его не видела.
...- Глупо! - продолжал Мики. – Смотри, я стою у самого обрыва. Это страшновато, но дух захватывает! Вон – море. И я знаю, что сейчас оно по-утреннему спокойно: лёгкие волны набегают на берег, будто поглаживают его.
Мики даже взял Евину ладонь (холодная...) и сжал её. В эту минуту ему показалось, что он никогда не любил свою сестру сильнее.
- ... Ночные тучи, испугавшиеся солнца, давно спрятались за горизонт...
- Как красиво ты говоришь, Мики! Ещё немножко и ты взлетишь, показывая сверху, какую форму имели последние ночные облака.
- Да зачем же мне куда-то лететь?!
-Как зачем? Чтобы увидеть глазами, потрогать руками, услышать ушами...
-... Потопать ногами...
- Ты смеёшься надо мной?
- Знаешь, Ева, мне так не хочется обижать маму, но пришло время перестать рассказывать сказки такой взрослой девочке, как ты.
Они стояли у самого обрыва, и ветер, не переставая, уговаривал их прекратить пустую болтовню и принять правила его игры: выпрямить спину, широко открыть глаза, оттянуть руки до упора и взлететь.
Мики поглядывал на открытое кухонное окно. Значит, пришла с работы мама и готовит обед. " Надо пойти и поцеловать её в щёку... – пронеслось где-то в голове. – Не беспокойся, мамочка! Всё нормально!.. Да, играли с Евой за домом, у обрыва...
Нет, не ссорились. Так, просто болтали... Она осталась. Мечтает..."
Что-то прошуршало рядом с ним.
"Змея? Как бы Еву не укусила..."
Мики медленно повернул голову. Ничего не было. Никого не было.
Ева приняла правила игры: спина прямая, как линия горизонта над морем, глаза широко открыты, а в них ни восторга, ни страха – только сила неведомая... И крылья – тугие, блестящие, будто только что родилась красивая птица, саму себя увидела впервые, и так хочется ей хоть кому-нибудь крикнуть:
- Вот она я! Смотрите же! А вы не верили!
Глава 4.
Кричать не было никакого смысла. До самого горизонта – спокойное море, а сзади – высоченные отвесные скалы. Даже шёпот отскакивал от них, издеваясь эхом.
"Я ведь не спал, и это не могло мне присниться. Очень хорошо помню, как отец радовался, улыбаясь всеми шестью головами. Что-то он нашёл, важное и для меня... И Рона стала хлопать лапами по голове, толкать меня и гладить ЭТО, приговаривая:
- Мы спасены! Твой папа такой умница! Я так и знала!
Потом... Потом я оказался здесь".
Лапы-ходуны были широко расставлены. Конрад машинально засыпал их песком и ждал, когда волна накроет эту горку и начнёт щекотать его. На какое-то время блаженное состояние успокаивало его.
" Сколько же времени прошло? Солнце, будто прибито гвоздями к самой середине неба..."
И на Конрада накатило отчаяние. Откуда-то из самых глубин его души. Он попытался встать, но сделал это как-то неловко, и, теряя равновесие, упал на спину в песок. Раздался крик. Конрад приподнялся на лапах-хватунах. В песке лежал колпак, а взъерошенное ЭТО кричало, выпучив глаза:
...Я хотел вам рассказать, да забыл,
Как по небу, словно по морю, плыл.
А потом вот (как – понять не могу),
Я проснулся на морском берегу.
Я хотел вам рассказать, да забыл...
С тех пор, как ЭТО заговорило, Конраду было не просто. Ведь странная речь гулом отдавалась во всём его теле. Но теперь, как бы ни кричало ЭТО, как бы ни дёргалась из стороны в сторону (боли Конрад не чувствовал – неудобство, пожалуй), становилось легче даже: одиночество и отчаяние отступали...
Я хотел вам рассказать, да забыл,
Как дракона я в бою победил.
Улепётывал, как заяц, дракон,
А, быть может, это был просто сон.
Я хотел вам рассказать, да забыл,
Как однажды королеву любил.
Затмевала красотой небосклон...
А, быть может, это был тот дракон?..
- Какой ты глупый, Это! Опять хочешь мне что-то рассказать, но ведь твой язык я совсем не знаю. Может быть, в этот момент ты просишь у меня помощи, хотя, поверь, что я в ней нуждаюсь не меньше твоего. Как жаль, что так и не успели поговорить с отцом! Он, конечно, придумал бы что-нибудь. А теперь вот торчим здесь...
И только сейчас Конрад подумал о ПИ.
- Ну, и дурак же я! Послушай, ЭТО, оно наступило, моё последнее испытание наступило!
Самое отвратительное, что от меня ничего не зависит. Я даже не знаю, где я и почему! Наверное, нужно готовиться к страшному бою с каким-нибудь чудовищем, а у меня даже оружия никакого нет. А спасать молодую дракониху!? Чем прикажешь её спасать?
Конрад совершенно бессознательно шагал по берегу. Его лапы-хватуны чертили в воздухе замысловатые фигуры, а ЭТО тряслось, и все попытки сказать что-то на неведомом языке были неудачными. Получалось какое-то бульканье, шипение или чириканье.
- Остановись уже! Перестань меня трясти, потому что я этого совсем не люблю!
Конрад замер. ЭТО говорил на самом современном драконьем языке.
- То, что ты дурак, мне давно известно. И незачем так широко пасть открывать! Я существо исключительно нежное. Кто знает, что в голову тебе придёт от радости.
- Как... Так ты умеешь... И всё это время, все шестнадцать лет... Ну и кто ты после этого?!
- Спокойно. Без эмоций. Мне даже сейчас трудно было бы объяснить тебе, почему столько лет я притворялся. Уж лучше пусть тебя считают уродом – прости! – чем лишиться меня, то есть умной головы.
Конрад был так ошарашен происходящим, что последних слов не услышал.
- Но на каком языке ты говорил?
- Это язык существ, живущих далеко за морем. Сам не знаю, откуда мне стал известен этот язык.
- Знаешь, как много вопросов я хочу тебе задать?! Только сейчас в голове всё перепуталось. Я ведь думал, что наступит Последнее Испытание и вместо тебя появятся настоящие драконьи головы. И мне не нужно будет стыдиться...
-А я куда же денусь? Разве можно быть таким эгоистом! – ЭТО решительно повернулось к морю, чтобы не смотреть на Конрада. - Пожалуйста, вырывай меня со всеми потрохами! Ломай! Круши! Тебе же надо быть красавцем! Быть, как все!
"Обиделся... – мелькнуло в голове Конрада. - ... А интересно, какой головой я думаю: своей, драконьей, или..."
- А я о чём говорил?! Твоих мозгов не хватает даже для того, чтобы решить этот простейший вопрос...
Теперь обиделся Конрад.
- Что, давно в колпаке не ходил?
ЭТО не ответил, а отвернулся от Конрада и, наверное, запел. Что-то заставило Конрада так подумать.
Ой, налетели ветры злы-ы-ы-е,
Ой, да с восточной стороны-ы-ы-ы
И сорвали чёрну шапку-у-у
С моей буйной головы-ы-ы.
- Дальше там про очень грустное поётся, но разве тебе понять душу людскую?
- Может, я сгоряча и сказал что-нибудь для тебя неприятное, но зачем же ругаться? Отец, когда у него не получается какой-нибудь опыт, ругается сквозь зубы: "Людь тебя побери!"
- Святая простота! Я ведь и есть этот самый "людь".
- Так это имя твоё настоящее?
- Это, дорогое моё пресмыкающееся, не имя, а сущность.
Конрад задумался.
Нет, лучше сказать, что Конрад делал всё возможное, чтобы не думать. Потому что тут же его мысли станут известны Людю (так решил отныне называть Конрад вторую голову). Но разве можно ни о чём не думать?
"Неужели я окажусь драконом, который не справился с Последним Испытанием? Какой стыд! Мама права. Такому, как я, никогда не стать настоящим драконом..."
- Вот, кстати, о мамаше твоей хотелось бы несколько слов сказать. До чего неприятная!..
- Я попрошу тебя помолчать! А уж если на то пошло, то она не только моя, но и твоя.
- Это утверждение спорное. Я, как видишь, не в вашу породу пошёл. Очевидно, что произошёл генетический сбой... Ты не сердись, но настал момент, когда всё нужно поставить на свои места.
Людь стал крутить головой в разные стороны, как-то странно пыхтеть и, наконец, выговорил:
- Мы ведь с тобой находимся на побережье. Наверняка, где-то недалеко отсюда находится деревенька, не то Крабья чушь, не то Мостодоновка. Мамка, если хочешь НАША, в ней родилась. Даю твою голову на отсечение, тайна твоего уродства там и откроется.
Конрад медленно, ничего не говоря, поднял из песка колпак, отряхнул его и натянул не без удовольствия на Людя.
ГЛАВА 5.
А деревенька, действительно, была. Постоянного названия у неё не было, и всякий
случайно забредший туда дракон называл её как хотел. Деревенька как деревенька. Да вот жили в ней совершенно особенные драконы. С какой бы стороны вы в неё не вошли, сразу бросалось в глаза, что цивилизация сюда не дошла. Может быть, испугалась.
Ну, не странно ли, что уже первый встретивший Конрада дракон широко улыбнулся и обратился к нему так:
- Досточтимый незнакомец! Позвольте пожелать вам доброго утра и поинтересоваться, не нуждаетесь ли вы в чём-нибудь?
Конраду и хотелось бы что-то сказать, но слов не находилось. А трёхголовый незнакомец, меняя улыбки, продолжал:
- Для посещения нашей деревни вы выбрали поистине прекрасное время! Разрешите представиться, меня зовут Род. Я уроженец деревеньки Дышло. В ней и проживаю с тех пор, как родился. У меня замечательная профессия, которой я очень горжусь. Вот уже триста лет я работаю встречающим. А значит, в мои обязанности входит встречать и всячески помогать всем, кто посещает нас... Чтоб они были живы-здоровы!
Наверное, Род хотел сказать ещё что-то, но обратил внимание на странное поёживание гостя. Конечно, он заметил, что вместо второй головы у юного дракона находится какой-то отросток. Но многолетняя работа в должности встречающего заставила воспринять увиденное как курьёз. "Каких только гостей, - подумал Род, - мне не приходилось встречать!"
А отросток стал судорожно извиваться, что отчасти помогло Конраду выйти из состояния, которое в его родном Нью-Серпентине называлось " А чё это было?"
- П-простите, - залепетал он, - это Людь.
Конрад медленно стащил колпак. Но Род почему-то не удивился.
- А! Всё ясно: генетическая регенерация.
- Что этот чудик несёт?! Почему ты ещё ничего не спросил про мамашу? Да перестань, наконец, улыбаться! Мы не на дипломатическом приёме. Лучше объясни нам...
Людь обращался сразу и к Роду и к Конраду. И говорил, как всегда, эмоционально. Всё это заставило встречающего и Конрада переглянуться. И встречающий с улыбкой заговорил:
- За объяснениями, простите, не ко мне. Я укажу вам адрес объясняющего. Это не далеко, в нашей же деревне, Средней Огненке, вон за тем пригорком. Желаю вам хорошо провести у нас время.
И встречающий исчез. Будто и не было его. Конрад осмотрелся. О прибрежных деревнях у него было такое представление: милые двухэтажные домики с просторными комнатами, где для каждой головы было своё место; возле дома, конечно, зелёная травка; пиццы должны заманчиво рычать по утрам... Одним словом, та деревенская идиллия, о которой он много раз читал в книгах, но никогда не видел.
Конрад развёл лапы-хватуны и заскучал. Ни домов, ни травки. А вместо пицц по воздуху летали крылатые твари, норовившие укусить. Или поинтересоваться чем-то.
- Похоже, - пропищал Людь, - мы не ошиблись. Идеальное место для родины нашей мамули. Послушай, Конрад, а что там говорил этот встречающий мостодонт о генетической деградации?
- Не деградации, а регенерации.
- Один хрен собачий! Только не стой остолопом! Давай побыстрее к объясняющему. Хотя, если он окажется таким же идиотом, как и его односельчанин, мы мало что узнаем.
Летучие твари выстроились с явным намерением атаковать.
- Беги, беги, увалень! Или ты хочешь, чтобы эти гостеприимные жужжалки сожрали нас!?
Конрад, явно не осознавая, что делает, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее помчался по направлению к пригорку, указанному встречающим.
Летучие твари в недоумении замерли. И если бы Конрад в этот момент обернулся, то увидел бы, как в воздухе шевелится живая фраза: "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ДРАКОНЬЮ ПАДЬ!"
***
А за пригорком был ручей. И не препятствие вовсе для Конрада, а возможность остановиться и залюбоваться. Размякнуть, одним словом. Такой красоты в своём Нью-Серпентине ему видеть не приходилось. Прозрачная вода со скоростью чувства весело неслась по камням и камешкам, радуясь каждой встрече, чтобы прожурчать что-нибудь игривое то ли ветке, ушедшей от семьи, то ли пицце, решившей почистить свои пёрышки. Озорной, ребячливый, ручей будто звал всех, кого он видит, к самому обрыву. И как сожалел он, что никто не может разделить с ним радость падения с обрыва в море...
- Вот ведь птерадактель безмозглый! Наболтал нам чушь несусветную, а где тут что находится, так и не сказал. – Людь был явно раздосадован. – Смотри, там, у самого обрыва что-то шевелится.
Шевелился драконий хвост. Хозяин этого хвоста, судя по всему, находился в яме. Конрад подошёл к яме и поприветствовал незнакомца.
- Добрый день, уважаемый. Мы разыскиваем Объясняющего. Не могли бы вы указать дорогу к нему?
Хвост стал совершать в воздухе замысловатые движения, а потом с грохотом опустился, просвистев над самым ухом Людя. И вдруг исчез. Зато у самого края ямы, будто в солдатском строю, улыбались шесть драконьих голов.
1-я. – Уверены, что день добрый?
2-я. – Что уж тут удивляться - регрессивная ветвь.
3-я. – Согласитесь, четвёртая, напрасно мы в своё время разрешили им отпочковаться.
4-я. – Поэтому-то и летать перестали.
5-я. – А я сразу говорила, что силой человека не победить. Уметь договариваться надо.
6-я. – Вот вам на лицо и возможные варианты такой договорённости.
Все сразу: - С горячим мостодонским приветов! Мы уж вас заждались! Повезло вам! Объясняющий вот-вот подойдёт.
- А вы кто тогда?
- Мы, то есть, я – Сомневающийся. Без нас к Объясняющему нельзя.
- Одна голова хорошо, - фыркнул Людь, - а шесть...
- Послушайте, - заулыбалась 1-ая голова, - способность иронизировать всегда отличало человека от дракона. Но позвольте вам напомнить, что вы, во всяком случая, теперь, не столько человек, сколько... хм... исключение.
Всё это было сказано на чистейшем человеческом языке, что заставило Конрада раскрыть пасть.
- А вы, - захихикала 2-ая голова, - пасть можете закрыть. Во время Последнего Испытания юный дракон должен быть готов к любым испытаниям.
- Вот вы, четвёртая, говорили в своё время, что его мать справится с трудностями трансплантации. Вы лично уговаривали Врачующего. И что из этого вышло?!
- Как что? Сами видите: Удручающе Регрессивный Объект Дестабилизации. По сути - УРОД.
- Нет, дорогой мой соголовник! Не могу терпеть! Где твой меч-кладенец? Сейчас мы эту капустную грядку крошить будем.
И стал Людь суетливо дёргаться из стороны в сторону. Будто на самом деле где-то рядом меч спрятан. Кто его знает, может, и нашёл бы он какое-нибудь оружие и сразился бы не на жизнь, а на смерть с шестиголовым чудищем. Только стали головы исчезать в яме. Да не просто так, а со словами странными:
1-ая. Зря мы запустили серию ДЧ-4.
2-ая. Результаты явно сомнительные.
3-ая. Вечно вы, четвёртая, спорите!
4-ая. А ведь такими перспективными казались образцы...
5-ая. А вдруг – полетит?!
6-ая. Ой, сомневаюсь.
И исчез Сомневающийся. Так же неожиданно, как и появился. И ямы не стало. Конрад и Людь оглянулись: тишина и пустота. Такой серой пустоты и тишины просто не бывает. И так гадко стало обоим, аж до рези в животе. Смотреть друг на друга не хотелось. И запел Людь. На таком сердечном человеческом языке, что не понять его было нельзя. Заслушался Конрад. И может, в первый раз в своей жизни заплакал.
Чёрный ворон, чёрный ворон,
Что ты вьёшься надо мной?
Ты добычи не дождёшься!
Чёрный ворон, я не твой...
Посмотрели друг на друга Конрад и Людь и во всю человеко-драконью мощь повторили:
...Ты добычи не дождёшься!
Чёрный ворон, я не твой!
Глава 6.
Конечно, нужно было плыть! Гали не спорила с мужем. Потому что иначе она бы точно расплакалась. Прежде всего, от страшного бессилия, оттого, что всех сразу жалко, но виду подавать нельзя. И только душу колет и колет: "Девочка моя, Ева! Ну, почему? А как же я? Папа? Мики? Ты ведь не насовсем, правда? Так просто – полетать?"
Сейчас она смотрела с обрыва вниз, как готовят лодку муж и сын.
Конечно, плыть нужно! Они сильные и смелые, и сколько бы времени им не понадобилось, какие бы преграды перед ними не возникали – они обязательно найдут девочку...
***
- Папа, ты возьмёшь меня с собой? Это ведь я виноват, что...
- Ни в чём ты, сынок, не виноват! Перестань винить себя. Конечно, я возьму тебя: в таком путешествии одному не справиться. Расскажи мне ещё раз, что тогда произошло с Евой.
- Знаешь, я всё время спорил с ней. Было даже смешно иногда. Ева никак не хотела поверить, что сказки, которые рассказывала нам мама, - выдумки. Помню, я держал её за руку. Холодная такая рука... Ветер ещё странно дул. То с моря, ласковый, убаюкивающий будто, то материковый засвистит, да так нагло, надменно. Казалось, вот-вот сорвёт тебя с земли и бросит в море. И повернулся я только раз – мама пришла... Может быть, именно тогда ветер Еву и унёс.
- Ветер унёс?
- Птицы безумно кричали. Им так хотелось на берег, а ветер отгонял и отгонял их. Лишь несколько птиц отдались ветру, и он уносил их вдаль, к горизонту...
***
...- Я взлетела и совсем не удивилась. Словно продолжала разговаривать с Мики.
"Вот видишь, дорогой мой братишка, Мне сейчас ничего не стоит долететь до самых облаков и потрогать их. Да-да, не улыбайся, пожалуйста!
Помнишь, мама рассказывала нам о невероятной силе, которая есть в каждом человеке? Помнишь? И что некоторые люди то ли не верят в неё, то ли боятся и стараются её не замечать, то ли не справляются с ней и теряют человеческий облик. Мама не рассказывала дальше, но я думаю, что такие вот люди теряют не только облик. Они превращаются в чудовищ. И нет ничего страшнее..."
А рядом птицы летели. Я, улыбаясь, махала им рукой, а они очень смешно курлыкали, словно приглашали поиграть с ними. И вдруг мне показалось, что они говорят со мной на человеческом языке. Даже не говорят, а кричат:" Ева! Ева! Как же это так? Ты ведь не насовсем, правда? Полетаешь и вернёшься?" Вот тут я страшно испугалась. Нет, не потому, что подо мной море, что я могу упасть. Я испугалась, что совершенно не представляю, куда лечу и смогу ли вернуться назад...
А потом я увидела остров...
***
Гали не спустилась вниз, а помахала Берту и Мики рукой, стоя на самом краю обрыва. А другой рукой она прикрыла рот, чтобы её мужчины не видели, как она плачет. И когда парус стал едва виден, а вскоре и вовсе исчез, Гали всё стояла и стояла с поднятой рукой. Было совсем непонятно, зачем поворачиваться спиной к морю, идти домой, делать там что-нибудь, когда дом пуст. Каждый, ещё недавно пустяковый, предмет сейчас напоминал бы ей Еву, Мики или Берта. Подлая мысль о том, что она никогда больше не увидит своих близких всё время вертелась в голове. Но Гали старательно заполняла это губительное пространство сомнения вполне будничными, всегдашними мыслями о чудесах природы. Она всегда была восторженна и сентиментальна. Берт часто признавался, что именно за это и полюбил её. Вероятно, таким людям не просто живётся в мире, где неведомо слово "душа". Их обманывают и ненавидят, ими пренебрегают и пользуются, их не замечают и боятся. Но их любят и боготворят, им верят и доверяют.
И сейчас, провожая закатное солнце, она попыталась посмотреть на море по-другому. Совсем не виня его в том, что произошло. И море ответило ей приветливо и немного смущённо. В сгущающихся сумерках можно было услышать и призывный шелест её дерева. Разговаривать с ним стало для Гали ежедневным ритуалом. И дом поскрипывал оконными рамами и дверями. Жаловался на что-то.
Пора идти...
- Ради бога, Гали, не пугайтесь!.. Я здесь, на крыше. Ни с кем и никогда я не заговорил бы, а уж тем более никому не показался бы... Но вы так грустно опустили голову... А под вашим правым глазом даже в сумерки можно разглядеть морщинку... Вот я и не выдержал.
Гали пристально всматривалась в какое-то пятно на крыше, но эти очертания ничто и никого не напоминали ей.
- Кто вы?
- Мы, конечно, не знакомы! Вы можете обращаться ко мне запросто – Эвона. Прошу запомнить, что ударение падает на первый слог. Поверьте, я смущён не меньше вашего. Нам строго запрещено показываться на глаза людям в преддверии чуда.
- Какого чуда?
- О да, несомненно, я должен вам кое-что объяснить, чтобы быть понятым.
"Пятно" изъяснялось на основательно забытом языке и так куртуазно, что Гали на мгновение показалось, будто она спит, и во сне разговаривает с героем старинного романа.
- Позвольте мне для начала спуститься с крыши и приобрести вид, подобающий для встречи с дамой.
"Пятно" подпрыгнуло в воздухе, зависло где-то у самой большой ветки дерева и спустилось на землю, оказавшись молодым человеком лет двадцати. Но, прежде всего, Гали была поражена костюмом Эвона. Широкополая шляпа с несколькими разноцветными перьями, невероятной расцветки камзол с огромными пурпурными пуговицами, голубые чулки и изящные туфли с элегантным бантиком. Неожиданный гость напрасно старался спрятать улыбку, понимая, что поразил хозяйку. Может быть, поэтому он достал из рукава великолепного камзола батистовый платочек и приложил его к губам.
Как-то само собой получилось, что, не произнося ни слова, Гали и Эвона направились к дому. А вскоре в самой большой комнате вспыхнул свет.
Комментарии
Нет комментариев
