Заостриться острей смерти
И дикий лай переложу в псалом
как подобает сукиному сынуДенис Новиков
Из поэтических книг новейших авторов для меня эта была единственной, не уступавшей по своему трагизму «Воронежским тетрадям» и эмигрантским стихам Георгия Иванова. Название – «Самопал», автор – мой однокурсник и приятель (именно приятель, не более) по двум первым литинститутским годам. После я потерял его из виду. После возращении Дениса «из заморских краев корабельных» не видел его ни разу. Так что это заметка не воспоминания (вспоминать в общем-то нечего), а попытка ответа главный из поставленных Денисом вопрос – вопрос о религиозном оправдании поэзии и, соответственно, поэта, вопрос, если так можно выразиться, поэтодицеи. Не поэзии и поэта вообще, каковых попросту не существует, а отдельно взятого ничтожнейшего из детей ничтожных мира, занятого смертельно опасной игрой в самосожжение («самопал») и предпочитающего ее всем остальным «играм, в которые играют люди». Иными словами, будет ли риск жить для стихов признан там законным наравне с известными жизненными стратегиями, заведомо богоугодными? То, что для них – молитва, для Новикова – стихи, но цель и в том, и в другом случае – одна и та же: преодоление смерти:
Дымом до ветхозаветных ноздрей,
новозаветных ушей
словом дойти, заостриться острей
смерти — при жизни умей
«Писать стихи – это умирать», – сказал Денис как-то раз в застолье на полном серьезе (аудиозапись из архива Виктора Куллэ). Причем, может быть, умирать для мира не толь-ко здешнего, но и для «Царства», если там, в «Царстве», не продолжается «наша пирушка на книжном развале, на развалинах двух злополучных держав», если слепящий, как в прозекторской, Свет и командный Голос, рассеют, убьют «голоса и свеченья, лю-безные нам». Если Свет – таков, то не отказаться от него означает не только перестать быть поэтом, но и перестать быть человеком. И вся поэзия Дениса, по сути, непрестанное исследование света и тьмы. Все поставлено под вопрос, в том числе и поэзия. Но поэзия если и ложь, то ложь во спасение – в этом он не сомневается, хотя и смутно представляет себе, что такое – это «спасение». Тем не менее, он в него верит, как верит, что поэзия спасительна не только для «рано погибшего автора»:
Только слово, которого нет на земле,
и вот эту любовь, и вот ту, и меня,
и зачатых в любви, и живущих во зле
Оправдает
Слово здесь – со строчной буквы, но, кажется, под ним можно понимать как слово поэта, так и Слово, бывшее в начале, Которое тоже – Слово Поэта. Слово, ставшее плотью, что-бы быть распятым. И, похоже, Денис понимал, что и для его слова, и для него самого как слова никакой другой путь кроме крестного невозможен:
Не меняется от перемены мест,
но не сумма, нет,
а сума и крест, необъятный крест,
переметный свет.
Ненагляден день, безоружна ночь,
а сума пуста,
и с крестом не может никто помочь
окромя Христа.
Сума и крест – больше ничего. Какая там литература! Да и раньше – была ли? Была, по Верлену, ее противоположность – «музыка»:
Нас тихо сживает со света
и ласково сводит с ума
покладистых – музыка эта,
строптивых – музыка сама
Строптивость здесь – от музыки, торопящей в свое безумие, обязывающей жить ради нее, ради слияния с ней, ради превращения ее носителя в нее – «музыку саму». Ту, что очаровывает ад, куда не может не сходить Орфей. Ту, что заявляет: «здесь орфической силой пения немощь ада преодолена». Ад – вот именно – немощен по своей сути, он ведь уже разрушен Крестом, его, в сущности, нет, хотя он и остается реальностью и реальностью знакомой строптивому безумцу, живущему музыкой и для музыки, как никому другому.
Безумцу – верующему, доказательство чему – все написанное Денисом.
Существование Царства никогда не подвергалось им сомнению, хотя и воспринимается иногда как «Республика» Платона, откуда поэты изгоняются вон. Но это – в молодости. Позже для Новикова разводимые раньше в разных направлениях путь «спасения» и путь творчества» соединяются в один. Писать стихи по-прежнему означает умирать, но в при-веденном первым четверостишии, написанном в рождественский сочельник 97-го, уточ-няется – ради чего. Поэзия здесь – «хвала» и «фимиам», дым, восходящий с жертвенника. Писать стихи означает не просто умирать, но – и это главное! – «заостриться острей смерти», попрать смертью смерть, попираемую только таким образом и никак иначе.
Но есть ли этому основания в Писании, в Предании, спросит верующий. На мой взгляд есть: от слов своих осудишься, и от слов своих оправдаешься, – говорит Слово, ставшее плотью. От слов! Слов, заострившихся острей смерти, вобрав в себя и жизнь, и смерть в их – пока еще не отделенном друг от друга – единстве. Слов, которые выше сил челове-ческих, которые умерщвляют и тем спасают. И никто не поможет здесь «окромя Хри-ста».
«Литературный процесс»? С некоторых пор он представлялся Денису клоунадой, но и храм, превращенный в цирк, все же не перестает быть храмом:
Не бойся ничего, ты Господом любим —
слова обращены к избраннику, но кто он?
Об этом без конца и спорят Бом и Бим
и третий их партнёр, по внешности не клоун.
Не думай о плохом, ты Господом ведом,
но кто избранник, кто? Совсем забыв о третьем,
кричит полцирка — Бим! кричит полцирка — Бом!
Но здесь решать не им, не этим глупым детям.
В новом столетии-тысячелетии, Денис, по собственному признанию, не написал ни строки. Почему? Причин тому много и здесь не хочется заводить речь не о замалчива-нии, на которое обратил внимание И. Фаликов в лучшей, на мой взгляд, статье о Денисе.
Скажу о другом. В одном интервью у Новикова спросили: «Цветаева утверждала, что поэт к двум строчкам, данным Богом, придумывает две свои. У вас это происходит так же? – М-м, потрясающе, меня устраивает эта формула абсолютно. Раньше я думал, что это филология. То есть волнение искреннее, а вот выражение этого волнения в словах — это филологическая задача. Сейчас мне кажется, что это не так, что есть идеальные стихи, они написаны. Надо просто точно их воспроизвести. Словно Бог нашептывает мне слова. Хотя смешно: как будто Богу нечем больше заниматься, кроме как мне нашептывать, да? Но что-то в этом есть. Что-то есть в этом. Божественный фактор мы не исключаем».
Не помню, где это сказала Цветаева, но именно так, именно этими словами, говорил о создании стихов «первый святой из поэтов и первый поэт из святых», как именуют его католики, испанский мистик и аскет XVI века Хуан де ла Крус (Иоанн Креста).
Итак, как стихи, так и молчание диктуются поэту свыше. А стихи напоследок диктова-лись, например, такие:
еще моя молитва
не произнесена
еще на грунт палитра
не перенесена
она на самом деле
не так уж и бедна
но краски оскудели
и вся земля видна
Вся земля – это вся жизнь, жизнь всех и вся. И что такое это оскудение, как не единствен-ная возможность увидеть, наконец, всю землю как есть, без прикрас? Это уже не катарсис – это кенозис. Так, впрочем, было и раньше:
Как писал, изменялся в лице.
Так меняется у мертвеца.
И лицо умершего, и лицо поэта «за работой» – лицо путешествующего сквозь ад и чис-тилище при котором не теряются из виду движимые любовью светила.
Поэзия, как и философия, есть «искусство умирать», отличающееся от последней лишь большей скоростью «соображения понятий». Иными словами, словами Дениса, философ «покладист», поэт – «строптив»; первый внимает «музыке сфер», второй – «музыке са-мой». Потому и возникло у Бродского при чтении Новикова «ощущение ускорения души, преодолевающей тяготение эпохи и биографии». Устремляющийся, как и его осенний ястреб, в ионосферу. И поэтому надо говорить не столько о разрыве Новикова с «литературным процессом» и движущими им персоналиями, сколько об отрыве.
Говоря о последней точке – точке ястреба в осеннем небе, что будет вот-вот разорван поднявшей его ввысь силой – уместно вспомнить высказывание Мандельштама: о смерти художника как о высшем акте его творчества.
«Поехали по небу, мама», – предложил Денис к России в 92-м «как сын, устыдившийся срама», и умер в 37 лет в Иерусалиме. Что, как мне кажется, и есть ответ на заостренный здесь вопрос.