Только полночь опустится,
Как догадка о том,
Что уже не отпустится
Ни сейчас, ни потом,
Что со счёта не сбросится
Ни потом ни сейчас
И что с нас ещё спросится,
Ещё спросится с нас.
НАЧАЛО.
ПРОЛОГ.
(Сцена пуста. Но возле задника смутно проглядывают какие-то декорации. На сцену выходит человек. Взгляд на декорации. Улыбка в зал. Стоять ему неудобно, но и сесть не на что. Садится на авансцену, свешивая ноги в оркестровую яму. Все эти молчаливые действия совершенно необязательны. Просто человек волнуется).
Человек. Всегда любил, когда спектакль начинает человек от театра. Раньше это было традицией. Зрителю приятно. По-домашнему как-то.
Не знаю, захотите ли вы сегодня возродить такую традицию. Почему бы не попробовать?
А мне предстоит быть не только человеком от театра, но и одним из героев спектакля. У него странное название: ПОЖЕЛАЙ...
- Что это ещё такое? – думаете вы. – Недосказанное что-то?
Уверяю вас, что никаких тайн здесь вовсе нет, и очень скоро вы всё узнаете. Потерпите немного! Нужно мне это для того, чтобы вы перестали ощущать сегодняшний день как очередной. С его противным и вязким "ничего не хочу делать", когда события разной продолжительности и накала мелькают только по телевизору, да и то жёваные-пережёванные. С его обязательными составляющими (зубы почистить, в рот себе что-нибудь забросить без особой охотки, жене улыбнуться или сына по голове погладить, а потом дать ему щелбан, на работу пойти по привычному маршруту или перевернуться с шумом на другой бок, потому что отпуск – выбирайте составляющие сами, если принцип понят...) и ожиданием следующего дня, который, конечно, будет другим...
Не будет.
"И повторится всё, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь".
Для меня всегда существовал способ со всеми этими гадостями справляться... Понятно, не навсегда, но "заправки" хватает на какое-то время. И способ этот прост: вспоминать. Да так, чтобы до цвета и формы глаз, пятна на штанах или робкого движения руки, номера автобуса или вздоха, запаха в подворотне или нестерпимого желания...
И не надо мне говорить, что прошлое иллюзорно, что жить нужно сегодняшним днём, если и не для себя, то для детей и внуков, что я слабак и неудачник, потому что не умею строить жизнь. Ни вам, ни мне от этих разговоров легче не станет...
Лучше остановитесь, выдохните неприятные мысли и за мной! Неважно, откуда начинать.
Вот крыша...
(Человек поворачивается и направляется к заднику. Но из кулис выходит Некто.)
Некто. По идее первым на сцену должен был выйти я, потому что я – ПО в слове ПОЖЕЛАЙ.
Человек. Привет, ПОлячок. Рад тебя видеть.
Полячок. Привет, ЛАЙка. А я вот не очень рад. Нет, видеть тебя хотелось, конечно, но как только узнал, что ты затеваешь...
Лайка. ...Ты про пьесу? Тебя в этой затее что-то смущает?
Полячок. А тебя разве не смущает, что ты разговариваешь с человеком, которого давно нет в живых?
Лайка. Прошу тебя, перестань! Ты для меня всегда был и есть...
Полячок. Вот только без этого!.. Есть... Глупо это всё... Столько времени прошло... Да и меня зачем-то призвал...
Лайка. Давай успокоимся. Выслушай меня... Не перебивай!.. Я попробую объяснить, а ты уже потом решишь: сжечь пьесу, остановить спектакль или...
Полячок. В тебе, Лайка, всегда было что-то такое, чему и название трудно дать. Когда мы были мальчишками, я уверял себя, что это искренность...
Лайка. Пожалуйста, выслушай! Тебе, прости меня, из своего потустороннего мира понять будет легче. С НЕЙ и с Жевой я ещё не говорил.
Полячок. Я знаю. Вот поэтому и согласился явиться... Боже, как глупо звучит!
Лайка. Знай же, что ни пьесы, ни спектакля нет! Всё это только варианты, возможности. Может быть лучше так: Я по-прежнему в своей деревеньке под Питером... Помнишь, я писал вам оттуда? Вот я уставился в зеркало и постепенно осознаю, что я, точнее, моё отражение в зеркале – это вовсе не я! Редкие седые волосы, тусклые застывшие глаза, края губ опущены, щетина трёхдневная... А вот и ты в этом зеркале появляешься. Мрачен и зол. Стыдишь меня... Сейчас обязательно назовёшь это отражение в зеркале предателем ...
Полячок. Когда ты на самом деле жил там, в своей деревеньке, нам всем казалось, что это временно, что вот-вот ты вернёшься, потому что здесь мы, твои друзья... Здесь Анна...
Лайка. Только не ври! Уверен, что было так: ты помалкивал, Анна плакала и смеялась, а Жева клял меня на чём свет стоит. Попал?
Полячок. Но ты ведь потом дёрнул за океан! Как будто нас и не было в твоей жизни... А, может быть, и правда не было... Я хотел, Лайка, кое в чём тебе признаться...
Лайка. Полячок, поверь, тогда у меня кончились слова... Я съел их! А потом стаканом водки утромбовал... Даже сейчас я не знаю, как про это рассказывать. Я и приехал, чтобы вы помогли мне всё вспомнить, поставить на свои места, слова эти проклятые найти...
Полячок. Когда Анечка плакала, то уверяла нас, что ты повесился. Или утонул в болоте. Что у вас там, действительно, были болота?
Лайка. Где? В Нью-Йорке?
Полячок. Перестань!..
(Вдруг оба замолчали. И неожиданно осознали, где
находятся. На этой пустой сцене они почувствовали себя
голыми... И – как спасение – музыка! Что-то очень советское,
из прошлого...Они остаются на сцене, но расходятся: стоят у самых кулис напротив друг друга ).
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
Сцена первая.
(От задника к авансцене, будто корабль, наплывает здание школы.
Наверное, идёт урок. Потому что тихо. Только на крыше возня.
Сначала трудно разобрать голоса. Но по мере приближения к авансцене
они становятся различимыми.)
Валерка. ...Если кто-нибудь вякнет про экзамены – сброшу с крыши!
Вадим. А у самого, наверняка, поджилки трясутся.
Валерка. Ты меня плохо знаешь. Шапками никого забрасывать не стану, но экзамены сдам на раз плюнуть.
Витька. Вот сейчас мы с Вадькой тебя и сбросим с крыши! Про экзамены не вякайте, - а сам?
(Возня, смех...)
Вадим. – Ну, хватит, идиоты! Мы же над директорским окном! Хотите, чтобы нас из школы вытурили?
Валерка. – Боже, ну что с тобой делать? Ты чего тогда на крышу залез? А если кто-нибудь увидит? И к суду потребует? Какой ты, Вадька... Ладно, не сидеть же нам тут без дела: будем оттачивать поэтическое мастерство. Даю две строчки, – вычитал у какого-то поэта – а через пять минут чтобы стихи состоялись. Вот – слушайте:
И какая греческая дура
Тело предо мною обнажит?!
Витька. – Это у какого же поэта ты выудил такое?
Валерка. – Уже и не помню. Просто запало.
(Лайка и Полячок, стоя у кулис, переглянулись. По всему было видно, что они что-то вспоминали, то ли улыбаясь, то ли ухмыляясь...
Здесь просто необходим пронзительный музыкальный акцент)
- Хотите, я буду первым?
Вадим. – Ещё бы! Наверняка есть домашняя заготовка.
Валерка. – На инсинуации отвечаю шедевром. Внимайте, неучи!
До чего отвратная натура...
Холст изрезан... Яд в руке лежит...
И какая греческая дура
Тело предо мною обнажит?!
Витька. – Ах, вот куда мы копаем? Будоражит! А моё?
В поисках невиданной фигуры
Изнемог... Бродяга и транжир.
И какая греческая дура
Тело предо мною обнажит?!
Валерка. – А ничего! И рифма свеженькая, и некая история видится... Не шедевр, конечно, но приятно радуешь, Витюша. Вадя – вперёд!
Вадим. – Сами напросились.
Это левантийская культура!
Так что, славянин, хохол и жид,
Никакая греческая дура
С голым задом к вам не прибежит.
(Пока опешили на мгновение Валерка и Витька, не выдержали стоящие у кулис и заржали.
Но странным образом сидевшие на крыше их не услышали, потому что почти сразу же рассмеялись тоже)
Валерка. – А что же, хохол, ты не славянин разве?
Вадим. – Я – человек мира!
Валерка. - Ладно, все мы одним миром мазаны. Ты победил! Хоть и нарушил условие, - вышло блестяще. Да мы – гении! Давно пора нам, ребятки, придумать эдакий союз трёх гениев. И назваться как-нибудь изяЧно.
Витька. Это что, и клятву на крови давать или просто руку к сердцу прикладывать будем?
Вадим. А чем же мы в этом союзе заниматься будем?
Валерка. Как чем? Стихи и песни будем сочинять. А, может, кто-нибудь из нас прозой займётся. Или, на худой конец, – пьесы писать будет.
Витька. Только не пьесы!
Валерка. Это я так, к примеру. Есть два варианта названия. Первый. Наши имена начинаются на одну и ту же букву. Тогда, может быть, так: ТРИВ?
Витька. Не-а. Не греет.
Вадим. А смотрите, как здорово получается с первыми буквами наших фамилий: ПОляченко + ЖЕвнов + ЛАЙкман.
Витька и Валерка. ПОЖЕЛАЙ.
Витька. А что и кому желать будем?
Валерка. А здесь и думать нечего: желаем себе...
Вадим (он неожиданно воспрял духом) ...и всему миру!
Валерка. Удачи! Любви! Вдохновения!
Все вместе. (они уже стоят во весь рост и орут): Отныне и во веки веков!
Вадим. А как же Аня?
Валерка. А не нагрянуть ли нам к ней? В школе её сегодня не будет – всё ещё болеет. А мы, свиньи, даже конфетку девочке не принесли, не проведали больную... А кому как не нам...
Витька. – Что ты несёшь? Вот ввалятся три оболтуса с горящими глазами и кульком "Раковых шеек" в чужую квартиру, перепугают родителей, будут уверять, что их комитет комсомола прислал...
Валерка. – Домашнее задание, опять же, можно принести...
Витька. – Ты что – серьёзно?
Валерка. – А что нам может помешать?! Вадя гитару захватит. Аннушка любит слушать его песни. Правда, Вадь? Ты слетаешь в магазин за "Раковыми шейками", а я на вон той клумбе нарву ромашек, и у кровати больной – не смертельно, но серьёзно – будем отрывать лепестки и гадать, в кого она влюблена.
Вадим. – Вы сошли с ума!
(Все трое по-разному, но рады предстоящему приключению.
Спускаются с крыши. Вадим чуть замешкался.)
Полячок. (не отходя от кулис). Я бы на твоём месте не спускался. Поверь мне, ни к чему хорошему это не приведёт.
Вадим. – Простите, вы о чём?
Полячок. Придумай что-нибудь! Мол, струна лопнула на гитаре, к физике готовиться надо или ещё что-нибудь – только не надо туда вместе с ними!
Вадим. – Дядя, ты что, с дуба свалился? Кто ты такой?
Лайка. (он тоже держится за кулисы) А что же это сразу на "ты" с пожилым человеком?
Вадим. – Слушайте, да сколько вас? И что вы от меня хотите?
Лайка (обращаясь к "потустороннему" другу) Пожалуйста, не надо. Не пугай его и отпусти.
Полячок. Что значит "отпусти"? Вот если он не пойдёт туда, то, может, как-нибудь иначе всё будет...
(Затемнение. Но неполное. Это, скорее, ночная гроза и молнии – вспышки.
Как яркие воспоминания, неизвестно зачем и как возникающие.
И с нарастающим напором –
Обратно крути киноленту,
Механик, сошедший с ума,
К тому небывалому лету,
За коим весна и зима.
Крути от июня до мая
Обратного времени ход,
Что стало моим – отнимая,
Приход превращая в уход.
Пускай разомкнутся объятья,
Окажется шляпа в руке.
И слёзы в минуту отъятья
Покатятся вверх по щеке.
Спиною подамся к перрону,
Прощанью бессмысленно рад,
Рукою махну изумлённо,
И поезд потянет назад.
Уйдут станционные зданья,
Просторный откроется вид.
И смутное счастье незнанья
Тревожно черты озарит.
Крути мою ленту обратно.
Злорадствуй, механик шальной.
Зато я увижу двукратно
Всё то, что случилось со мной.
Я прожил ни много ни мало
Счастливых и сумрачных лет.
Я фильм досмотрю до начала
И выйду из зала на свет... Давид Самойлов.)
Сцена вторая.
(Сцена будто разделена на несколько частей. И в каждой –
застывшее событие. Работают Свет и Музыка, иногда резко обрывая одно
событие, чтобы разобраться в другом)
СОБЫТИЕ ПЕРВОЕ. (Аня в постели. Больна. Рядом хлопочет мать.)
Аня. Мама, может, хватит уже! Ты совершенно напрасно не пошла из-за меня на работу. Смотри, болезни как не бывало, я спокойно могу встать с постели.
Мама. Я тебе встану! Выпускные экзамены на носу, а она вздумала какую-то холеру подцепить... Тьфу-тьфу! Типун мне на язык!
Аня. Ну, что крутиться возле меня, если врач сказал, что я на поправку иду.
Мама. Знаем мы этих врачей! Лучше вот съешь овсянку.
Аня. Гос-по-ди! Хорошо, я съем овсянку вместе с тарелкой, только пообещай мне, что после этого ты пойдёшь на работу.
Мама. Ты хочешь, чтобы я легла рядом с тобой и уже не вставала?
Аня. Действительно, типун тебе на язык.
(звонок в дверь)
Прошу тебя, никого не выгоняй! Я целую неделю ни с кем не разговаривала.
Мама. Как это "ни с кем"? А я?
Аня. Мамусь, ты здоровое исключение! Ну, открой же!
(в комнату робко монолитной стеной входят
Валерка, Вадим и Витька. В руках гитара,
кулёк с конфетами и большущий букет ромашек)
Мама. (продолжая, вероятно, разговор, начатый в прихожей)... Что это за комитет комсомола такой, где даже девочек нет.
Витька. Наши девочки все слегли под напором пульпита.
Валерка. Вот надеемся, что Анна идёт на поправку.
Мама. Какая там поправка! Минимум ещё дня три должна в постели находиться.
Аня. Мамочка, ну о чём ты говоришь? Лучше усади гостей, можно чай приготовить с ...Это что у вас там в кульке?
Все трое. "Раковые шейки"!
Аня. Вот, с "Раковыми шейками". А пока мы с мальчиками поговорим о домашних заданиях. Боже, как давно я их не выполняла!
Мама. Это что же, домашнее задание под гитару выполнять будете?
Вадим. Директор школы попросил нас показать Ане песню к выпускному балу.
Мама. Ну, если директор...
(Мама выходит в кухню).
(ВСПЫШКА СВЕТА – МУЗЫКАЛЬНЫЙ АКЦЕНТ)
СОБЫТИЕ ВТОРОЕ (Анна – ей под пятьдесят – в уже другой квартире.
Рядом с ней дочь, милая, но часто взбалмошная девица. Анна разговаривает по телефону. Точнее, молчит по телефону)
Дочь. Никогда не видела, чтобы так разговаривали по телефону... Самое время попугать мамочку. (Пристроилась к матери. Ходит, подбирая шаг, и громко говорит). Так вот. Ничего страшного я в этом не вижу. Папа, думаю, со мной согласится, хотя с ним я ещё не говорила. Только прошу тебя – не волнуйся! Что поделать, если идиотов на свете больше... Да, второй муж! Ну и что? Да хоть пятый! В конце концов, найду же я что-нибудь достойное. Умное и хорошо на ногах стоящее. А ещё симпатичное... Вот и я говорю, что от ошибок никто не застрахован... Обещаю, что у вас долго не задержусь... Хотя страшно соскучилась! Вот обняла бы крепко-крепко тебя и не отпускала... Хорошо, что ты меня, дуру, не слышишь...
Анна. ... Мне нечего сказать... Помню, как ты любил говорить: слова кончились... Пожалуйста, не звони... Ты ведь не изверг... Прощай...
(Дочь ошарашена. Она смотрит на мать, подыскивая слова)
Дочь. Я ничего не перепутала? В ту квартиру вошла? Со своей матерью говорю?
Анна. Девонька моя, ты давно здесь?
Дочь. Понятно, что мои вопросы ты тоже не слышала?
Анна. Какие ещё вопросы?! Время ужина и, как я понимаю, серьёзного разговора с дочерью.
Дочь. Ладно, мамочка, буду терпелива. Но ты ведь меня, змею, знаешь: от меня не отвертишься. А серьёзный разговор начался уже давно. Только ты, вероятно, в другом измерении была. А если коротко, то можно одним предложением:"Мама, я опять на выданье!"
Анна. А знаешь что, Танюша, мне твой второй тоже не нравился. Говнюк. С бегающими глазками. Жаль, правда, что бабушкой так и не стала.
Танюша. Не жалей! Я ещё молода, и нарожаю тебе целый выводок внуков – плакать будешь не только от счатья. А про говнюка это ты точно сказала. Помнишь мы отмечали папин юбилей? И как этот идиот перебил дядю Вадима и поднял тост за меня и за покойного Витеньку...
Анна. Не смей про это вспоминать!..
(ВСПЫШКА СВЕТА – МУЗЫКАЛЬНЫЙ АКЦЕНТ)
СОБЫТИЕ ТРЕТЬЕ (Лайка и Полячок. Столик в кафе. )
Лайка. Напрасно я звонил. Нужно было как-то иначе. А, может быть, и приезжать не стоило... Молчишь?
Полячок. Во-первых, перестань ныть. Во-вторых, с потусторонними существами веди себя осторожно. На тебя уже люди смотрят. Ты не в своём сумасшедшем Нью-Йорке.
Лайка. Я не был у тебя на похоронах. Узнал слишком поздно. Зачем, Полячок? Зачем ты это сделал?! Из всех нас ты бал самым настоящим... Уже не помню, кто мне тогда позвонил. Я с ночного дежурства. Совсем никакой. Всю дорогу домой не мог избавиться от мысли, что пропах больными, из-под которых "утки" доставал, что в метро люди от меня отворачиваются и носы затыкают, что всё осточертело, что живу какой-то не своей жизнью... А тут звонок. И, как назло, слышно отвратительно... А потом верить не хотелось. Какое-то время уговаривал себя, что не расслышал... Зачем? Зачем, Полячок?
Полячок. Перестань задавать дурацкие вопросы! Всё равно нет ответа... Лучше скажи, почему ещё Витеньку не навестил?
Лайка. Я уже в такси сидел. Шофёр спрашивает: "Куда едем?", а у меня язык не поворачивается сказать:"На кладбище". Решил пешком идти. Дошёл до какого-то магазина, купил бутылку водки и – убежал к себе в гостиницу... Кого-то в гости позвал... Один пить не могу... Ему ведь чуть больше года было, когда...
Полячок. Он родился с твоими глазами. И после первого крика-удивления уставился на нас, не моргая. Жева даже экспромт выдал. Что-то вроде:
- Неизбывна печаль иудейская... Тра-та-та-та – нет, не помню. Но там что-то про глаза было...
СВЕТ- МУЗЫКА.
СОБЫТИЕ ПЕРВОЕ. (У постели больной Анны.)
Вадим. (поёт песню на стихи Давида Самойлова)
У зим бывают имена.
Одна из них звалась Наталья.
И было в ней мерцанье, тайна,
И холод, и голубизна.
Еленою звалась зима,
И Марфою, и Катериной.
И я порою зимней, длинной
Влюблялся и сходил с ума.
И были дни, и падал снег,
Как тёплый пух зимы туманной...
А эту зиму звали Анной,
Она была прекрасней всех.
Анна. (Она без слов притягивает к себе Вадима и целует его в лоб). Вадюша, милый, как это трогательно! Спасибо тебе! А вы оба отвернитесь! Я буду плакать и признаваться Вадиму в любви.
Витя. А мои "Раковые шейки"?
Валерка. А мой букет ромашек?
Анна. Молчите, дураки! Разве ваши шейки-ромашки могут соперничать с прекрасными стихами?
Валерка. Ты не поверишь, Анечка, но сегодня этот тонкий ценитель поэзии побеждает нас уже второй раз.
Витя. И чтобы дело не зашло слишком далеко, пока мы не перестреляли друг друга на дуэли, ты просто обязана бросить белый платочек – ничего, мы не боимся заразиться – кому-нибудь из нас.
Мама. (она, конечно, подслушивала) Именно эту песню вы будете петь на
выпускном?
СВЕТ- МУЗЫКА.
СОБЫТИЕ ЧЕТВЁРТОЕ.
(Скамейка в парке. На ней Валерка. Здесь он -
студент университета. Ёрзает, вертит головой в разные стороны,
суетится. К нему подходит Некто в сером костюме.
В дальнейшем – Серый.)
Серый. Хорошо, Валерий, что вы не испугались и пришли.
Валерка. А почему я должен чего-то бояться?
Серый. Пока, дорогой мой, всё зависит от вас. Поэтому мы встречаемся не в моём кабинете, а в нашем прекрасном парке. Правда, здесь замечательно?
Валерка. Простите...
Серый. Да, да, понимаю! Обещаю не отвлекаться от главного. А оно вот в чём. Ваш отец - прораб в строительном управлении №10, не так ли?
Валерка. Да.
Серый. Боюсь, мне придётся рассказать вам о печальной участи вашего отца. Его ждёт суд и огромный срок. Только не спрашивайте меня, о чём идёт речь. Следствие в самом разгаре. Но вина вашего батюшки очевидна. При определённом раскладе статья УК может быть даже расстрельной.
Пауза.
Будьте сильным и стойким, Валерий. Наша встреча отчасти может спасти вашего отца. Так что его судьба в ваших руках.
Валерка. В моих?
Серый. Да, в ваших. Если вы согласитесь некоторое время сотрудничать с нами – так, ничего серьёзного, убивать никого не придётся! – это, конечно, поможет вашему отцу. Буду с вами честен: насколько поможет, сейчас я не уполномочен говорить.
Валерка. Что значит "сотрудничать"?
Серый. Вы, Валерий, учитесь в университете. Знаете, молодые люди начитались всякой западной чепухи или услышали что-то по "голосам", в душах у них бурлит, какой-то придуманной справедливости ищут, свободы им подавай, как будто всё это им конституцией не обещано... Сионистские штучки... Вот друг ваш, Виктор Лайкман, по кличке Лайка... Мы за ним давно приглядываем...
Валерка. Вы даже клички наши знаете.
Серый. А как же! Такая у нас работа: родину от всякой швали очищать...Так вот, если не хотите остаться сиротой, не забывайте наш адрес, захаживайте...
СОБЫТИЕ ВТОРОЕ.
Танюша. Мам, а давай закатимся в какой-нибудь ресторан и отметим моё освобождение?
Анна. Во-первых, вот-вот отец должен прийти, во-вторых, ты прекрасно знаешь, что я не любительница заваливаться в рестораны... И, в-третьих... Может быть, мне позвонят...
Танюша. Это тот, который не изверг?
Анна. Ты подслушивала?
Танюша. Какие глупости! Просто ты меня не замечала... Расскажешь? Любовник? А что? Ты прекрасно выглядишь. Во всяком случае, моложе меня. Да и столько лет быть замужем за одним человеком, пусть даже и моим отцом, мука адова.
Анна. Что ты несёшь? Послушала бы себя! Твоему отцу я верна была все эти годы. А всё остальное тебя не касается.
Танюша. Как ты, дорогая моя, разговариваешь со своей дочерью? Будто мы на допросе в гестапо или в КГБ. Не хочешь – не говори!
Анна. (неожиданно для дочери она замерла на полуслове и зарыдала.)
Он вернулся! Понимаешь меня? Он вернулся! Никого и ничего я так не ждала... Все эти чёртовы годы словно в клетке сидела. Меня поили и кормили, меня любили и уважали, холили и оберегали... А я думала про себя: всё это – про него! – ложь! Не убегал он, не струсил! Что-то заставило! Пусть без "прости" и "прощай", пусть про Витеньку он ничего не знал... Если бы не Вадюша, я бы и дня не прожила... А когда и он "ушёл" – не стало меня...
Танечка! Что мне делать? Я тоже хочу вернуться!..
СОБЫТИЕ ПЯТОЕ. (Аня и Витя в том же парке, но на другой скамейке.)
Аня. ...Скажи, мне уже можно закрыть глаза?
Витька. Глаза? Зачем?
Аня. Боже, какими идиотами выглядят иногда мужчины на свидании!
Витька. Я... я просто не могу ещё привыкнуть к мысли, что свой платочек ты бросила мне. Вадик – добрый, честный и милый. Его стихи куда лучше наших. Валерка – напористый, остроумный, деловой, а я...
Аня. ...А ты – это ты! И бросьте вы с этими рыцарскими аналогиями ко мне приставать! Для меня никакого выбора не было. Все трое – мои друзья, а ты...
Витька. Что "я"?
Аня. Мы что, про личные местоимения будем говорить или целоваться?
Витька. Аня... Знаешь, иногда по вечерам, перед самым закатом, я переставал ощущать себя, и какие-то силы выталкивали меня из дома. Забывалось про всё... И я оказывался под твоими окнами. Ты не поверишь, но в эти мгновения я себя ненавидел. Трусом называл... Вот можно же подняться на третий этаж, позвонить в дверь, преодолеть удивлённо-вопрошающий взгляд твоих родителей... Тебя увидеть... "Витя? Ты?" – А по глазам трудно понять: рада? Удивлена? Смущаешься?.. Там, перед открытой дверью, взять бы и сказать:
"Я люблю вашу дочь! Делайте с этим что хотите!" А ты кутаешься в халатик и смеёшься... Я вот этого смеха больше всего боюсь...
Аня. ...А ты сейчас, при свете дня, когда родителей нет рядом, - скажи!
Витька. Я давно тебя люблю! Выходи за меня замуж! Вот рука, а вот сердце!
Аня. Витенька, милый, но мы ведь только... Прости, я не думала... Нет, я не готова была услышать это... А как же университет? Я, конечно, согласна, потому что тоже давно люблю тебя, но... Где мы будем жить? И ещё...
Витька. Про всё это я уже много раз думал! Я заберу тебя в Ленинград! Ну, разве можно встречаться только на каникулах?! Пока я живу там у тётушки, но можно перевестись на вечерний, пойти работать и снять квартиру.
Аня. А как же мой медицинский? Родители что скажут? Пожалуйста, давай не решать всё на этой самой скамейке! Главное ты сказал! Я так счастлива! Вот ты, трусишка, не решаешься, так я сама тебя поцелую! Надеюсь, в своём Ленинграде ты научился целоваться?...
СОБЫТИЕ ШЕСТОЕ.
(Полячок, Жева и Лайка собрались вместе. В кабинете Жевы. Он небольшой, но начальник. На столе коньяк и всё, что к нему положено. Уже не первая рюмка выпита. Но сейчас наступила какая-то тревожная пауза. Может быть, пора признаний?)
Полячок. Знаю, что вы будете молчать до тех пор, пока в этом кабинете не закончится коньяк...
Жева. Ты ещё не заглядывал в мой бар. Может быть, единственное место, которым можно гордиться.
Полячок. Кто-нибудь из вас, идиотов, поинтересуется, наконец, почему здесь присутствую я? Или теперь сверхестественное уже в порядке вещей?
Лайка. Куда как сверхестественней моё присутствие здесь!
Жева. Подумать только, мы не виделись в таком составе... Сколько же это лет? Лайка, ты ничего не рассказал о своей американской жизни... Признайся, что ностальгируешь по-чёрному, а? Домой тянет? Кстати, наш президент всячески зовёт вашего брата вернуться. Прости, что лучшего слова не нашёл... И всё-таки: зачем ты приехал?
(Пауза)
Ещё по рюмочке?
Лайка. Я выпил ровно столько, чтобы рассказать вам одну историю. Ведь писать и звонить, когда жил на поселении после отсидки не мог. Хотя некоторые наши как-то исхитрялись весточку послать близким. У меня же было много близких...любимых... А я так и не исхитрился...
(И тут происходит вот что: рушатся границы, разделяющие события.
Герои не то чтобы напуганы – они, скорее, удивлены. И видеть друг друга лишены возможности. Будто слепы. Но как только заговорил Лайка, все замерли. Слушают.)
Представьте себе счастливого человека. Сделать это не трудно, ведь бывали в вашей жизни моменты, когда вы были уверены, что счастливы... Представили? Неважно, что делает человека счастливым – прекрасная музыка или шум ветра в лесу, улыбка случайного прохожего или выигранная партия в карты, её "да!" или рука друга на плече...
И вдруг неожиданно, в одночасье, всё исчезает... Лопается, как мыльный пузырь...
Ты был учителем литературы в маленькой деревенской школе под Питером, тебя любили дети и уважали родители и коллеги...
– Ш-ш-пок! – нет больше школы, детей, литературы...
Ты писал стихи и рассказы, правда, никому, кроме близких тебе друзей, не читал их, но гордился собой, когда друзья хвалили тебя... Если слышит меня мой друг Полячок, то пусть знает, что его стихи были намного лучше...
- Ш-ш-ш-пок! – и где сейчас эти тетради – одному богу известно...
Ты жил, как тебе казалось, в свободной стране, где можно высказываться по любому поводу, не обижая других людей... Правду говори только, думал ты, даже если она и горькая...Но письма твои перестали получать близкие, – "Адресат выбыл," - а глупый телефон никак не мог связать тебя с любимой...
- Ш-ш-пок – нет теперь той страны, в которой я себя чувствовал собой. А, наверное, никогда и не было...
А страшнее всего – нет, не идиотский суд и годы тюрьмы, не водка и забытьё, (и в моей деревеньке, и в Нью-Йорке), а неумолимая безысходность и отчаяние!
Ведь больше всего на свете мне хотелось сказать любимой, что не забыл я её, что люблю ещё сильнее... Друзей своих хотел обнять и в глаза посмотреть, чтобы, как всегда, неожиданно, прогорланить какую-нибудь Вадькину песню или над Валеркиной остротой хохотать...
-Шпок! Шпок!! Шпок!!!
Боже! За что? Что в этой жизни я сделал не так?
(Будто проснулись люди на сцене. Прозрели. И вопрос последний друг другу задают. И сквозь этот шёпот – песня! Страшная, мистическая. Она-то и заполнит пространство между людьми.)
В тот вечер возле нашего огня
увидели мы черного коня.
Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него.
Он черен был, как ночь, как пустота.
Он черен был от гривы до хвоста.
Но черной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял. Казалось, спит.
Пугала чернота его копыт.
Он черен был, не чувствовал теней.
Так черен, что не делался темней.
Так черен, как полуночная мгла.
Так черен, как внутри себя игла.
Так черен, как деревья впереди,
как место между ребрами в груди.
Как ямка под землею, где зерно.
Я думаю: внутри у нас черно.
Но все-таки чернел он на глазах!
Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг.
В паху его царил бездонный мрак.
Спина его была уж не видна.
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его белели, как щелчок.
Еще страшнее был его зрачок.
Как будто был он чей-то негатив.
Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра?
Зачем не отходил он от костра?
Зачем он черным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями шуршал?
Зачем струил он черный свет из глаз?
Он всадника искал себе средь нас. (Иосиф Бродский).
Комментарии
Нет комментариев
