А это МОЙ поэт! БАХЫТ КЕНЖЕЕВ!
ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА
От райской музыки и адской простоты,
от гари заводской, от жизни идиотской
к концу апреля вдруг переживаешь ты
припадок нежности и гордости сиротской –
Бог знает чем гордясь, Бог знает что любя –
дурное, да свое. Для воронья, для вора,
для равноденствия, поймавшего тебя
и одолевшего, для говора и взора –
дворами бродит тень, оставившая крест,
кричит во сне пастух, ворочается конюх,
и мать-и-мачеха, отрада здешних мест,
еще теплеет в холодеющих ладонях.
Ты слышишь: говори. Не спрашивай, о чем.
Виолончельным скручена ключом,
так речь напряжена, надсажена, изъята
из теплого гнезда, из следствий и тревог,
что ей уже не рай, а кровный бег, рывок
потребен, не заплата и расплата –
так калачом булыжным пахнет печь
остывшая, и за оградой сада
ночь, словно пестрый пес, оставленный стеречь
деревьев сумрачных стреноженное стадо...
ПРЕДЛОЖНЫЙ ПАДЕЖ
Кенжеев часто пишет так, как будто ему кто-то возражает. То ли жизнь, то ли степь, то ли Россия. Семинары как раз и предназначены для ведения споров, которые в стихах Кенжеева никогда не кончатся. Споры — то есть диалоги. Диалогические монологи. Муза риторики здесь встречается с просто музой.
Александр Касымов. В тесноте отступающих лет...
// Знамя, 2000, №11
Пожалуй, трудно назвать более цельного поэта… И, кстати, менее поддающегося внятному аналитическому разбору — Кенжеев принадлежит к тем поэтам, которых трудно спародировать: его манера неуловима в своей традиционности и в то же время “особости”
Мария Галина
Кенжеев — легкий поэт. И поэзия его легкая. В том числе и в том старинном, двухсотлетней давности — Батюшкова да Вяземского — смысле: сплошные безделки — элегии (пусть не в буквальном обозначении жанра, но по духу Кенжеев — поэт элегический), послания, перечисления любимых мелочей, вальяжное слежение за календарем, хотя бы даже отсчитывающим эсхатологическое время…
Ольга Лебедушкина. Поэт как Теодор
// Дружба народов, 2007, №11
А. В.
Век обозленного вздоха,
провинциальных затей.
Вот и уходит эпоха
тайной свободы твоей.
Вытрем солдатскую плошку,
в нечет сыграем и чет,
серую гладя обложку
книги за собственный счет.
Помнишь, как в двориках русских
мальчики, дети химер,
скверный портвейн без закуски
пили за музыку сфер?
Перегорела обида.
Лопнул натянутый трос.
Скверик у здания МИДа
пыльной полынью зарос.
В полупосмертную славу
жизнь превращается, как
едкие слезы Исава
в соль на отцовских руках.
И устающее ухо
слушает ночь напролет
дрожь уходящего духа,
цепь музыкальных длиннот...
x x x
Любому веку нужен свой язык.
Здесь Белый бы поставил рифму "зык".
Старик любил мистические бури,
таинственное золото в лазури,
поэт и полубог, не то что мы,
изгнанник символического рая,
он различал с веранды, умирая,
ржавеющие крымские холмы.
Любому веку нужен свой пиит.
Гони мерзавца в дверь - вернется через
окошко. И провидческую ересь
в неистовой печали забубнит,
на скрипочке оплачет времена
античные, чтоб публика не знала
его в лицо, - и молча рухнет на
перроне Царскосельского вокзала.
Еще одна: курила и врала,
и шапочки вязала на продажу,
морская дочь, изменница, вдова,
всю пряжу извела, чернее сажи
была лицом. Любившая, как сто
сестер и жен, веревкою бесплатной
обвязывает горло - и никто
не гладит ей седеющие патлы.
Любому веку... Брось, при чем тут век!
Он не длиннее жизни, а короче.
Любому дню потребен нежный снег,
когда январь. Луна в начале ночи,
когда июнь. Антоновка в руке
когда сентябрь. И оттепель, и сырость
в начале марта, чтоб под утро снилась
строка на неизвестном языке.
x x x
Не горюй. Горевать не нужно.
Жили-были, не пропадем.
Все уладится, потому что
на рассвете в скрипучий дом,
осторожничая, без крика,
веронала и воронья,
вступит муза моя - музыка
городского небытия.
Мы неважно внимали Богу -
но любому на склоне лет
открывается понемногу
стародавний ее секрет.
Сколько выпало ей, простушке,
невостребованных наград.
Мутный чай остывает в кружке
с синей надписью "Ленинград".
И покуда зиме в угоду
за простуженным слоем слой
голословная непогода
расстилается над землей,
город, вытертый серой тряпкой,
беспокоен и нелюбим -
покрывай его, ангел зябкий,
черным цветом ли, голубым, -
но пройдись штукатурной кистью
по сырым его небесам,
прошлогодним истлевшим листьям,
изменившимся адресам,
чтобы жизнь началась сначала,
чтобы утром из рукава
грузной чайкою вылетала
незабвенная синева.
Комментарии
Нет комментариев
