Вот уже несколько дней повторяю какие-то строчки. Потом вспоминаю: когда-то мне их читал мой одноклассник. Это из поэмы "Первая любовь".
- А эта женщина? - Да вы о ком?
Об этой? Нет, о ней я не печалюсь.
Знаком ли с ней? Да, помнится, знаком,
Давным-давно мы где-то с ней встречались...
...А тут жара... И всё перемешалось...
Раз так стряслось, что женщина не любит,
Ты с дружбой лишь натерпишься стыда,
И счастлив тот, кто разом все обрубит,
Уйдет, чтоб не вернуться никогда...
Боже, какое время было!
Влажная жара… Куда там писать – мыслить вслух или вообще мыслить – преступление перед естеством. Но когда тебе уже немало лет, и время научило тебя сопротивляться обстоятельствам, вперёд выступает, выпятив грудь, чувство долга. "Думай и пиши! – диктует оно тебе. – Не расслабляйся! Не исключено, что где-то в Ейске или в Барановичах кто-то с нетерпением ждёт пусть и липкую от влажной жары, но мысль. Вслух. А что тебе скрывать? Что замалчивать? Давай! Поднатужься и выдавай!"
Я ещё некоторое время кочевряжусь, вытираю лоб и щёки приятной мягкой салфеткой, а в это время мысль сама выстреливает.
И уже нет меня. Мысль сама себя формирует. Это только в финале её приносят мне на подпись. Я, не перечитывая, даю "добро", ставлю печать и с чувством выполненного долга отправляюсь на обед…
Вот после такой идиотской преамбулы ты, читатель, способен серьёзно мыслить и сопереживать? Я – нет! Хотя поэт, о котором я почему-то вспомнил сейчас, уже успел приобрести знакомый мне из юности образ, разлёгся на моём диване, безостановочно смеётся, поглаживая великолепные усы, и дирижирует курительной трубкой…
Константин Симонов. 
Его личная жизнь меня не интересует – есть своя. Его поступки не оправдываю и не прославляю. Быть на слуху у целого поколения – ноша неподъёмная.
А вот поэтом он был настоящим. Хотя и к этому утверждению ты, мой читатель, можешь отнестись, как тебе заблагорассудится.
Только одно стихотворение. На мой взгляд, очень лермонтовское.
ЛЕТАРГИЯ
В детстве быль мне бабка рассказала
Об ожившей девушке в гробу,
Как она металась и рыдала,
Проклиная страшную судьбу,
Как, услышав неземные звуки,
Сняв с усопшей тяжкий гнет земли,
Выраженье небывалой муки
Люди на лице ее прочли.
И в жару, подняв глаза сухие,
Мать свою я трепетно просил,
Чтоб меня, спася от летаргии,
Двадцать дней никто не хоронил.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Мы любовь свою сгубили сами,
При смерти она, из ночи в ночь
Просит пересохшими губами
Ей помочь. А чем нам ей помочь?
Завтра отлетит от губ дыханье,
А потом, осенним мокрым днем,
Горсть земли ей бросив на прощанье,
Крест на ней поставим и уйдем.
Ну, а вдруг она, не как другие,
Нас навеки бросить не смогла,
Вдруг ее не смерть, а летаргия
В мертвый мир обманом увела?
Мы уже готовим оправданья,
Суетные круглые слова,
А она еще в жару страданья
Что-то шепчет нам, полужива.
Слушай же ее, пока не поздно,
Слышишь ты, как хочет она жить,
Как нас молит - трепетно и грозно -
Двадцать дней ее не хоронить!
…И какими бы ни были мои жалкие попытки скрыть юношеский трепет, опустошающее разочарование после бессонных ночей и беспрестанно взрывающегося сердца, от любви всё равно не скрыться!
…Лимон за окном страдает от жары ничуть не меньше моего. Но вдруг встрепенулся, затряс ветками и подарил мне несколько мгновений прохлады.
Вероятно, в знак благодарности за мою мысль. Вслух.
Комментарии
Нет комментариев
