Но однажды всё изменилось.
- Хорошо, хорошо, негодницы, уговорили! Но условие, как всегда...
- Закрыть рот! Укрыться одеялом! Не перебивать! Не плакать! И...
- ...После слов "продолжение следует..." немедленно закрыть глаза и спать!
- А рот при этом можно уже открыть?
- Это чувство юмора такое или издевательство?
- Молчим, молчим, молчим.
В этом ежевечернем ритуале вот уже много лет ничего не менялось. Мама Тома поочерёдно усаживалась на кровати своих дочерей Антона и Соньки, которым к моменту, когда началась наша история, исполнилось по пятнадцать лет. Девочки родились в один и тот же день (Антон на час раньше), но близняшками не были. Ничего похожего: рыжая и задумчивая Анна (она же Антон, Антонио, Антуан, Энтони...) и смоляная вертлявая Сонька. Мама Тома, ожидавшая, что родится хотя бы один мальчик, не то чтобы огорчилась, но ещё в роддоме засомневалась, несколько раз выискивая в известном месте сначала у Анны, потом у Соньки мужское начало. Вероятно, поэтому в доме старшую дочь звали Антон, что совсем девочку не обижало.
- Хм, - говорила задумчиво она, - какая разница. Пусть будет Антон. "Что в имени тебе моём?" Уже в четыре года она обладала замечательной памятью, и однажды услышанное всегда находило место где-то в её сознании. Поразительным было то, что Антон умела не только запоминать, но и неожиданно даже для близких вспоминать и воспроизводить. Младшую же сестру почти никогда не звали Соня или Сонечка. Сонька – и всё тут. Обидного в этом ничего не было, потому что важна была интонация.
Папа тоже имелся. Даже не один.
Исчезнувший бесследно ещё до рождения девочек муж мамы Томы в первых же вечерних сказках понемногу превращался в героическую или антигероическую личность. Папа был мореплавателем и археологом, искал с экспедицией в пойме Амазонки всё время ускользающие племена индейцев, рубил в далёкой Австралии таинственное дерево секвойя. Сначала мама Тома, рассказывая девочкам сказки про их отца, плакала, отчего и сказки получались горькие и мокрые, а заканчивались непременно гибелью доблестного отца или невероятной болезнью, излечить которую были не в силах даже самые известные врачи. Но с годами образ папы-злодея трансформировался и приобрёл все составляющие если и не Геракла или Тесея, то уж во всяком случае капитана Немо или пятнадцатилетнего капитана. Фотографий настоящего отца в доме не было, тогда, чтобы восполнить этот пробел, девочки начали рисовать, а потом вырезать из журналов и газет портреты отцов. Антон любила мускулистых и розовощёких, кудрявых и улыбчивых, а Сонька предпочитала негров и почему-то маленьких вьетнамцев. Все стены детской были обклеены рисунками и фотографиями. Странно, но девочки никогда не спорили, кто из изображенных на стене "настоящее". Одним словом, такое много- и разнообразие пап и Антона и Соньку вполне устраивало.
Но однажды всё изменилось.
Я с героями знаком не по наслышке. Мама Тома работала бухгалтером-администратором в развлекательном центре "Куча-мала", куда можно было приходить утром и, не замечая времени, провести день до вечера, плескаясь в замечательном бассейне, обедая в одном из многочисленных кафе или ресторанов, балдея от удовольствия в зале аттракционов, с волнением и замиранием сердца сидя в одном из кинотеатров – словом, всего и не перечислишь. А я работал заведующим библиотекой. Нужно отдать должное хозяину развлекательного центра. Его все звали ЧИК (т.е. человек, имеющий кое-что). Во-первых, он не жалел денег на книги, что в наше время, конечно, само по себе удивительно. Во-вторых, всё было устроено таким образом, что ни шум человеческий, ни катаклизмы природы, ни сверхъестественные силы – ничто не могло проникнуть в библиотеку и помешать читающим. Признаюсь, что читателей было немного, но все, приходившие в библиотеку, очень хорошо знали друг друга и любили собираться вечером, перед самым закрытием, в моём кабинете. Мы делились впечатлениями о прочитанном или спорили о недавно увиденном фильме, кто-то читал свои стихи или рассказывал о невиданной находке в интернете. Мы пили чай с ванильными сухариками, и всем казалось, что за стенами библиотеки пустота и холод.
С пяти лет Антон и Сонька были "нашими постояльцами". Мама Тома приводила их к девяти часам утра (в детский сад девочки не ходили, потому что мама Тома называла его "мясорубкой") прямо в библиотеку. Конечно, задумчивая Анна и непоседливая Сонька оббегали и другие места развлекательного центра, где их все знали и любили, но в библиотеке они по-настоящему жили. Руководить их чтением, точнее выбором книг, оказалось делом непростым. Сколько бы я не старался подсовывать им книги, соответствующие, как мне представлялось, их возрасту, у меня ничего не получалось. Из уважения ко мне перелистывалось несколько страниц, но как только я отвлекался, обслуживая кого-нибудь из гостей, девочки оказывались у полок с книгами, отыскивая что-то "своё".
Потом я обратил внимание, что Антона больше привлекают мистические романы и фантастика, а Сонька взахлёб читала исторические романы и книги из серии "Жизнь замечательных людей". На одной из наших вечерних посиделок мы с удивлением узнали, что обе девочки стали писать стихи.
- Дядь Вить (это меня так зовут), а можно Антоний вам прочитает стихи, а потом и я. – Удивительно трогательным было это обращение, в котором боролись право старшинства (всё-таки час разницы!) с желанием побыстрее быть услышанной.
В этот раз Антонио чем-то напоминала курсистку начала двадцатого века. Во всяком случае, она очень старалась создать похожий образ. В моём кабинете собралось десять самых преданных читателей. Заскочила и мама Тома, чтобы выпить чайку с сухариками и забрать девочек. Когда же Сонька предложила послушать стихи, наступила, не скрою, некая ироническая тишина. Не обидная, но с полуспрятанными улыбочками. Трудно было себя сдержать особенно в следующую минуту. Томная Антуанетта, не видя перед собой никого, скрестив руки на груди, встала со стула и направилась к окну. Все, кроме Соньки, переглянулись, но сдержались. А чудо, на самом деле, уже снизошло на нас. В тот момент, когда зазвучали первые строчки, померк свет, и будто всего несколько свечей осветили робкий силуэт девушки, стоящей у окна.
Мой сад недвижим до утра.
Я исключил возможность ветра.
И звёзд бесшумная игра
Рассчитана до сантиметра.
Пока я властвовал над всем
В пределах дома и ограды,
Пока менялся цвет у стен,
Свет фонаря, лицо фасада,
Пока никто ещё не звал
меня по имени,
вдруг вышло,
что все бессмертные слова
лишились важности и смысла.
И в нескончаемом бреду
Нездешний ворон мне пророчил:
- Никто не ждёт тебя в саду
Среди кустов и одиночеств.
Но не успели мы прийти в себя, осознать, на каком свете мы находимся, в этом почти мраке, в этой напряжённой тишине прозвучало Сонькино:
Давай шептать бог весть о чём
Перед рассветом-палачом?!
А теперь признайтесь: было ли когда-нибудь с вами такое? Словно кожа у вас тонкая-тонкая, и все поры открыты. Вы наверняка знаете, где находится ваша душа, но она мечется, пытаясь вырваться в мир. А там тысячи, миллионы других душ, таких же отчаянных, ищут встречи с твоей душой. И ты чувствуешь, что не одинок, что твой восторг готовы разделить и, значит, вот она гармония, которую ты ищешь...
Все взрослые почему-то посмотрели в сторону мамы Томы. А она плакала и, не глядя ни на кого, шептала: "Боже, что с ними будет? Что с ними будет?.."
Никто в кабинете не проронил ни слова. Не знаю, о чём думали другие, я же медленно переводил взгляд с Анны на Соню и влюблялся. Да! Шестидесятилетний старик, по сути ничего кроме книг по-настоящему не любивший, давно переставший верить в силу красоты и искренности, отчаявшийся открыть что-либо путное в новом поколении, чувствовал себя восторженным юнцом. Не исключаю, что похожие страсти бушевали в сердцах остальных. Но шёпот мамы Томы становился всё настойчивей.
- Глупая женщина! – удивился я. – Почему же ты плачешь? У тебя прелестные, талантливейшие девочки. Уж если и причитать, то молить у бога терпения и сил, чтобы...
Я очень волновался и, конечно, сам толком не представлял, как закончить свою мысль. Но, мама Тома меня и не слушала. Девочки подбежали к ней. Понимая, что произвели впечатление, они старательно не выходили из образа, наверняка придуманного заранее. Но что-то в сценарии перепуталось. Слушатели будто были расколдованы. Они окружили девочек, поздравляли их, просили почитать ещё что-нибудь, но потом деликатно распрощались и очень быстро ушли, по-видимому, в замешательстве.
Про всё, что случилось потом, я узнал значительно позднее.
2.
...Допустим, это будет здесь, на поляне. Вот я её представляю. Аккуратная, будто каждое дерево, каждая травинка живут тут не по слепой воле бога или природы, а в результате кропотливого человеческого труда. Но это не парк и не сад. Лес. Самый настоящий. Только нет валежника, так как деревья в нём не умирают. Робкий гул в кронах. Жёлтые пятна на яркой зелёной траве: они хаотично перемещаются, что непременно заставит меня улыбнуться. В этом лесу не нужно суетиться, боясь не найти той самой тропинки, которая выведет тебя к дому. Закрыть глаза и представить, что здесь и есть твой дом...
Конечно, всё продумать невозможно. Но я обязательно населю этот мир воспоминаниями и мечтами. Может пригодиться всё: случайные люди, линии жизни которых пересекались с моей; для возможных конфликтов не помешают и те, кто меня в этой жизни ненавидел. А почему и нет? Ведь я их не могу забыть, хотя никаких чувств, кроме сожаления, вспоминая их, не испытываю. Да, хорошо бы понять, почему лес, а не тихая морская бухта. Или какая-нибудь неизведанная планета. Не знаю, почему. Лес – и всё тут!..
В этом лесу мне не страшно, может быть, потому, что я его сам придумал. Но страхи умеют жить сами по себе, не признавая ни времени, ни пространства. А значит, прятаться от них глупо. И если я в этом лесу задержусь, то непременно придумаю, как со страхами справляться...
Третий раз перевожу взгляд на окно, за которым то темнеет, то светлеет, будто ставлю многоточие, обрывая только что начатую мысль. Монолог получается рваным и бестолковым. Хорошо, что я его не записываю. Во-первых, нет бумаги. Её можно попросить, но не хочется. Кто знает, что из этого получится. Во-вторых, такие книги уже есть. Стоит ли увеличивать скорбь на земле? Хотя никакой скорби сейчас я не испытываю. Здесь нечто другое: недоумение, что ли. Но и оно растворяется в удивительно чистом воздухе моего леса. Я даже замираю на мгновение, набрав полные лёгкие этого воздуха. И глаза закрываю, чтобы подольше сохранить ощущение рая...
А вот когда глаза открываются, понимаю: что-то вокруг явно изменилось. Солнечные пятна на зелёной траве куда-то исчезли. Становится прохладно. Не исключено, что пойдёт дождь, а никакой другой одежды нет...
3.
...- Где вы это взяли? Только, пожалуйста, не врать! – Мама Тома почти никогда не повышала голос на детей. Она и со взрослыми говорила ровно и мягко и смотрела прямо в глаза, не моргая, что иногда выводило из себя собеседников. А сейчас её голос казался потусторонним. Девочки испугались. – Я ведь спрятала это так, что и сама забыла, куда... Зачем?
- Сонька нашла под шкафом тоненькую книжечку. Мы думали тебе рассказать, но когда прочитали стихи из этой книжки, страшно захотелось всех разыграть...
- ... Вот мы и придумали, будто этим вечером станем юными поэтессами: Анна Ахматова и Марина Цветаева. Выучили стихи из этой книжки и прочитали. Правда, красиво получилось?
- Я ужасная мать! Отвратительная! Всё не так! – Девочки переглянулись. Казалось, что мама разговаривает не с ними, а с кем-то посторонним, отсутствующим. – Он не заслуживает этого. Как можно было оставить нас!
Девочки смотрели на мать и не узнавали её. Непонятно даже было, какое чувство нужно испытывать в такие моменты. Жалеть? Недоумевать? Ясно только одно: маме Томе плохо. Она, конечно, сейчас всё объяснит. Но вместо объяснений в комнате повисла какая-то осторожная тишина. Недолгая, но страшная. Так, во всяком случае, казалось девочкам.
- Ладно! – отодвинув в сторону тишину, кому-то отсутствуещему сказала мама Тома. – Дура и есть дура! Не пугайтесь, мои милые барышни. Я давно должна была рассказать вам об этом. Нарушать традиции не станем. Десять минут на то, чтобы привести себя в порядок перед сном, и - безо всяких вопросов – в постель...
- ... Чего я только не придумывала, чтобы вам и в голову не приходило расспрашивать меня о вашем настоящем отце. Правильно ли я поступала? Наверное, нет. Но мне не у кого было спрашивать тогда. Дедушек и бабушек у вас нет. Мои друзья всегда с ворохом своих проблем. Да и как они могли бы мне помочь? Отобрать вас и отправить в детский дом? Я бы повесилась, если бы такое случилось. Наоборот, как только в роддоме мне вас показали, я, может, впервые за год улыбнулась. Правда, и заплакала, потому что болела каждая частичка тела. А душа куда-то спряталась. Вот когда сами рожать будете, узнаете, каково это...
- А мы не будем! – дружно отреагировали Энтони и Сонька и захихикали.
- Каким он был? Он был... – пауза и туманный взгляд. – Он был единственным. Его фотографии я порвала, но даже если бы вы увидели его тогдашнего, то вряд ли смогли бы разглядеть этот свет, исходящий от него. Он был неповторимым, хотя, если бы вы его увидели и услышали двадцатилетним, то, по всей видимости, не удержались бы от усмешки. Одним словом, он был.
Сейчас-то я понимаю, что трудно было найти более слабого и беспомощного человека, чем он. И трусливого. Помню, когда после третьего курса мы договорились, что летом будем работать проводниками, потому что помощи ждать было неоткуда. Его престарелая мать получала маленькую пенсию, отец совсем недавно умер, моих же родителей уже давно не было в живых, а обращаться к родственникам не хотелось. Подробности здесь не важны. В памяти занозой застряла та самая ночь.
Мы вдвоём на вагоне. Моя очередь спать. Поцеловала. Улыбнулась. Будто бы знала, что нужно подбодрить. И он улыбнулся. Я же вижу, что губа нижняя трясётся... Ой, да зачем вам нужны все эти подробности...
- Мамочка!
-... А ночью на какой-то маленькой станции, где поезд стоял всего три минуты, в вагон вошли два мужика. Ни билетов, ни денег. Он прекрасно знал, что могло произойти бог знает что, но, немного посопротивлявшись, пустил. А тут я вышла. Лицо свирепое. Сейчас вам смешно про это слышать, а тогда я просто героиней себя чувствовала. Казалось, что если я не спасу сейчас положение, то пропадёт всё: и он, и я, и этот треклятый вагон, и весь поезд, и наша недавно родившаяся любовь – одним словом, всё.
Каких только слов я тогда ни услышала! Что только ни придумывала, чтобы выгнать этих мужиков!
А он?..
Девоньки мои, может быть, я сгоряча так про него рассказываю? Ведь много лет придумывала всякое, чтобы он никак не коснулся вас. Напрасно, наверное. Скажу вам честно: когда он исчез, а вы вот-вот появиться должны были, мне даже легче стало. Брошеной я себя не чувствовала. В жизни стали пояляться люди, иногда вовсе незнакомые. Наташка, дядя Витя, он же Виктор Альбертович. Они не просто помогли – они сделали нувую маму Тому...
- А стихи при чём тут? – девочки говорили в один голос.
- Стихи? Они удивительны! Но именно стихи эти отравили меня, ослепили что ли.
Мама Тома умолкла неожиданно, закрыла глаза и медленно зашевелила губами.
Замёрзнете – расстаете...
А год прошёл.
Когда же вы устанете
Болеть душой?
Безропотна – неистова...
Кто в вас проник?
Ну что же вы всё исподволь –
Не напрямик...
- Я получала маленькие записочки на каких-то тетрадных листках. Он писал всё время. Нет, правильнее будет сказать, что он жил стихами. Многим это казалось чудачеством или безумием. Я же таяла. С лица не сходила улыбка, которая всем людям на земле должна была говорить: мне пишут стихи! Я любима!
- Мамочка! ОН сейчас есть?
- То есть, ОН жив?
- Для меня уже пятнадцать лет как умер. – Мама Тома посмотрела сначала на Антона, потом на Соньку. Погладила их по голове. – Ну, не дурища ли ваша мамка?! Что из этого сумбурного монолога запало в ваши души?.. Ладно, барышни, спать! Мы ещё поживём! И непременно напрямик...
3.
- ...Я принесла тебе плащ. Помнишь его? Кажется тебе было пятнадцать или... Не помню точно. В городе немногие носили такие плащи. "Болонья". Так они назывались. Тебе хотелось непременно иметь такой плащ. Забавно: его можно было запросто смять и спрятать в кулак, откуда он вырывался, будто дрожжевое тесто из кастрюли.
- Мама? Я не ждал тебя. То есть, не сейчас! Пусть не ты первая. Ладно? Я люблю тебя, и, конечно, ты ещё придёшь. Пожалуйста, мама, пойми, что это монолог, а у него есть свои законы...
- Всегда твоя голова была набита какими-то странными словами. Они ставили меня в тупик и мешали проявлять материнские чувства. Мы так давно не виделись, а ты заперся в этом своём лесу и даже не посмотришь на меня, слова тёплого не скажешь.
- Неправда! Я громко произнёс минуту назад: "Я люблю тебя!"
- Что стоят такие слова, если они опоздали на десять лет...
***
Я был нежеланным ребёнком. Так говорила мне сама мама, когда я уже стал взрослым. Всё объяснялось просто: она кормила грудью моего старшего брата и в то же время была беременна. Появился на свет я недоношенным, и, когда мама рассказывала мне об этом, на её лице появлялась страшная гримаса. До сих пор мне непонятно, что эта гримаса выражала. Может быть, мама вспоминала, как тяжело ей было тогда или представляла, каким уродом появился я на свет. Признаться, в детстве меня совсем не смущало отсутствие внимания со стороны родителей, ведь в семье было ещё три брата и две сестры. Любил ли я маму и папу? Вопрос этот не один раз задавал себе и когда у меня только начала появляться растительность на лице, и, особенно часто, сейчас, когда мне... Боже! Сколько мне лет?
Тогда, в довоенном детстве, в нашей шумной семье о любви не говорили: некогда было. Но что-то, чему я до сих пор названия не придумал, объединяло нас, отличало от других семей, во многом похожих на нашу. Взрослые относились к нам, детям, просто и жёстко, не умиляясь, без лишнего слова и случайной ласки. Во всём этом мне видится...
- Здравствуй, сынок! Уж меня ты точно не ждал. Признайся!
- Ну, почему, папа, я рад тебя видеть, только...
- Слушаю тебя, и никак в толк не возьму, зачем ты так странно врёшь? Это ведь не ты, а я родился до войны. Это в моей семье было ещё четыре брата и маленькая сестра, которую мы все любили. Когда она умерла от воспаления лёгких, мы плакали. Почему-то ты не захотел рассказать, что жила наша семья в еврейском местечке.
- Разве это так важно, еврейское оно или какое-нибудь другое?
- Для тебя это, может быть, и не важно. Сейчас вас таких много, кто боится своего еврейства.
Оставим это. Ты так и не ответил на вопрос: зачем тебе вся эта путаница?
- Папа, вы с мамой (Ты её не заметил. Она собирает цветы вон в том углу поляны) появились неожиданно, не успев разобраться в моём замысле, и сразу почему-то закапризничали. Я ждал вас в конце, когда всё должно было встать на свои места. Я повторю то, что сказал маме: идёт монолог, у которого свои законы...
- Всё пустое! Монолог-шманолог! Давай лучше тяпнем по рюмашке за твоё здоровье. А потом, после второй или третьей ты мне расскажешь, что твоя ерундовина означает.
- НЕТ! Всё. Тихо! Соберись. Попробуем сначала...
5.
А ночью ни Соньке, ни Антону не спалось....
Соньке показалось, что Антон плачет, поэтому она осторожно высвободила руку из-под одеала и дотронулась до руки сестры.
- Нам нужно его найти... – Сонька просто так сказала, не думая. И в интонации было больше сомнения, чем утверждения.
Антон повернулась на правый бок и выпучила глаза.
- И...?
- Одно из двух: или мы вернём его в семью, или уничтожим. А вместе с ним истребим всех мужчин, как когда-то делали амазонки.
- Всех мужчин? – засомневалась Антон. – Что, и дядю Витю, то есть, Виктора Альбертовича тоже?.. Амазонки ведь убивали мужчин не потому, что те были мужчинами. Они воевали с ними. Они хотели доказать, что могут справиться с любым мужским делом ничуть не хуже.
Но Сонька уже стояла на кровати и с негодованием, а, может быть, с презрением смотрела на сестру. Сейчас она так напоминала Антону Жанну Дарк.
- Мы с тобой женщины и не по наслышке знаем, сколько крови они по капле выцедили из нас! Сколько горьких слёз из-за них пролито! История нашей цивилизации – это история женского горя... – Сонькины глаза горели. Комната сразу озарилась этим светом, и слова, которые произносились, будто обретали форму и цвет... – Ты только подумай, как натерпелась мама Тома! Если бы её никто не покидал, может быть, её судьба сложилась бы совсем иначе. Хорошо, что с нами ей повезло.
По всему было видно, что Сонька хочет ещё что-то сказать, но мысли никак не успевали складываться в слова, а речь стала похожа на какое-то бульканье...
Одному богу известно, как возникает мысль, которая потом превращается в действие. Можно ли эти мысли-действия хоть как-то упорядочить? Или контролировать? А если все вокруг уверены, что вот-вот произойдёт непоправимое? Что или кто способен исправить положение?
На самом деле, у меня, узнавшего эту историю, когда она завершилась, вопросов было куда как больше. Хорошо рассуждать после драки – кулаками уже не помашешь.
То, что происходило в детской в ту ночь, вряд ли можно восстановить с точностью.
Антон.
- Сонька?.. Сонька, она как-то совершенно неожиданно это сказала. А ещё ночь... И то, что мама нам рассказала. Сейчас я почти уверена, что ей хотелось справедливости. Но только немедленной. Вот и вырвалось... Я никогда не видела её такой! Не пойти за ней, не послушаться её в ту ночь мне казалось предательством что ли.
Уже несколько дней мы были на летних каникулах. Лето обещало быть скучным, потому что никаких планов не было. Мама Тома закрутилась с работой, мы с Сонькой не хотели ни о чём думать после опостылевшей школы. Единственной отдушиной была наша "Куча- мала", ваша библиотека. Но не пропадать же целыми днями летом возле книжных полок! Нет, я вовсе не хочу вас обидеть... Понимаете... Хорошо, я всё вам расскажу! Я влюбилась. То есть, не я, а в меня. Вы его не знаете, потому что он в другой школе учится. Сашка Чернов. Мы и встречались-то Всего несколько раз. Я без Соньки редко куда-нибудь выхожу, но тогда мне нужно было в аптеку сбегать. Зачем я, дура, бежала? Понимаете, дядя Вить, он, Сашка, входил в аптеку, а я выбегала и прямо лбом в стеклянную дверь. Было так больно! В тот момент я подумала, что из меня я же сама выскочила и взорвалась на миллион меня... А на самом деле это я так в Сашку влюбилась. То есть, он в меня... Как-то путанно я всё объясняю!..
Простите!
Ни маме, ни Соньке я про Сашку не рассказывала. Да и что я могла им про него рассказать? Но когда всё это началось, я часто о нём думала. Утром, после той ночи, мы встали будто повзрослевшими. Сонька совсем не улыбалась и смотрела сквозь меня. Говорила так, как будто сама себе что-то доказывала.
- Прямо сегодня и начнём. Я про него попытаюсь разузнать, а ты – в библиотеку. Про амазонок информацию добывать. – Отрывисто и звонко говорила, по-командирски. Конечно, сказать, что сегодня я занята (Сашка будет ждать меня в парке, возле входа в подземелье. Помните, там когда-то мальчишек завалило) было равносильно невыполнению приказа, а значит, нарушение законов военного времени. Я только головой махнула. Тогда страшно ещё не было. Скорее любопытно. На игру похоже. И отца, пусть и идущего на казнь, но увидеть хотелось.
Помните, как я тогда появилась в библиотеке? Даже на вас, дядь Вить, смотреть не могла – сразу к полкам побежала. Я и раньше про амазонок читала и прекрасно понимала, что почти всё известное лишь мифы. А если и есть источники, к которым можно испытывать доверие, то их очень немного. Да вам это и без меня известно. Мне, знаете ли, давно кажется, что матриархат и не кончался никогда. Просто женщины в какой-то момент избрали новую тактику. Им, то есть мужчинам, хочется помахать мечами – пожалуйста! Удовлетворяйте своё мужское ego. Войны, революции, политические игры – развлекайтесь, сильные мира сего! Но наступит время, и мужчина в растерянности разведёт руками, может быть, даже скупую слезу выдавит и рухнет на колени перед женщиной...
Про всё это я думала тогда у книжных полок. Разозлилась почему-то. Даже на Сашку. До вас, дядь Вить, в своих мыслях я не добралась, но вы ведь тоже мужчина! Не обижайтесь, пожалуйста! Это ведь только мысли. Смотрите, как спокойно я вам про всё это рассказываю. Подробно я всё равно не сумею – многое отвлекает. Вот Сашка, например. Вы же знаете, что я, то есть, он в меня влюбился. А когда мужчина влюбляется, его душа, как бы это сказать, меняет кожу... Красивая метафора получилась, не правда ли?.. Так вот, Сашка ждал меня тогда у входа в заваленное подземелье. Говорят, что это не просто подземелье было, а тайный ход из замка князя Пашкевича к реке. Никто, кроме самых доверенных лиц, про этот ход не знал, поэтому там вполне можно было прятать какие-нибудь сокровища. Может быть, те мальчишки, которых завалило, именно их искали. Ну, это не важно! Я была уверена, что Сашка будет ждать меня, даже если я опоздаю на два дня. Не верите? А вот и зря! Тогда ещё дождь был. Не дождь - ливень настоящий. Я тут в тепле книжки себе почитываю, вдруг подумала я, а ему там даже спрятаться от дождя некуда. Вы уж меня не ругайте, что я книжки побросала и умчалась, как угорелая, так? Не совсем же я идиотка набитая! Без совести и чести! Конечно, я туда, к нему, побежала...
6.
...За окном темнеет. Закрываю глаза и с трудом представляю себе лес. Ну, ладно, не лес. Не лес. Зимнее озеро. Но громадное, и берегов не видно. Я не чувствую холода, потому что вспоминаю это озеро летом. Нас много. Мы в походе. Сколько мне тогда было? Наверное, лет тринадцать. Я не умел плавать, и меня трясло только от мысли, что вот все ребята наспех разденутся и бросятся в воду, а я буду судорожно искать причину, по которой мне сейчас никак нельзя плавать.
Это сегодня, сейчас я не могу!
Мне это озеро ничего не стоит переплыть!
Раз пять – точно!
Трус? Что это вы там шепчетесь?
Сами-то вы... Смотрите! Трус...
И я уже бежал, размахивая руками, к берегу, а, может быть, летел. Потому что такого восторга я ещё никогда не ощущал. Казалось, что я смотрю на себя со стороны, и страшно узнавать в этом мальчишке себя. Он (или я) бросился с разбега в воду и, не останавливаясь, не переводя дыхания, поплыл. Туда, к другому берегу. Восторг постепенно стал уступать место удивлению. Ведь вот он другой берег, до него рукой подать... Почему же небо меняется местами с озером? А как легко плыть по небу! Не нужно взмахивать руками, и ноги совсем не нужны. Ветер сам тебя несёт...
А больше уже ничего не помнилось. Нет! Я вдруг остро ощутил боль в сердце. Это был сигнал. Будто кольнуло что-то и исчезло. И сам я начал потихоньку исчезать... Вот ребята, вернувшиеся из похода без меня. Они стучат в дверь моей квартиры. Открывает мама... А они всё не решаются сказать... Даже учитель молчит... Мама медленно по-рыбьи открывает рот, и красивые глаза её словно стекленеют...
... А потом я исчез.
Меня спасли. Странно, но тогда я совсем не думал о смерти. Потом, вспоминая этот эпизод, я видел лишь это слово – исчезновение. Значит, размышлял я, судьба так хотела распорядиться моей жизнью. Ты прожил тринадцать лет; конечно, ничего толкового не совершил; может быть, даже обидел какого-то страшно, обманул, предал; не заметил всего этого и дальше хотел жить преспокойно. А вот и нет, говорит тебе судьба, за такие грехи надо расплачиваться...
...Зимой же озеро безобидно. Озорной ветер выдувает с поверхности озера снежную пыль, и получаются блестящие на солнце проплешины. Если поспешить, то можно на мгновение заглянуть в одну из них и представить, каким могло бы быть вечное безмолвие...
Замёрзнете – растаете...
А год прошёл.
Когда же вы устанете
Болеть душой?..
- Хватит! Хватит уже! Сколько можно на таком холоде стоять, сынок! Пойдём домой. Ты сегодня совсем ничего не ел.
- Но ведь как раз сегодня мне нельзя.
- Да что они понимают! Я приготовила твоё любимое "фалше фиш".
- Эй, дружище, а ты никогда нам с мамой не говорил про эту историю с озером.
- Родителям стараются говорить о победах, удачах, а тут...
Может быть, мне никогда не было так страшно, как тогда, когда я увидел перевёрнутое небо...
-Но ты ведь поплыл, не испугался.
- Милые мои, я так давно с вами не разговаривал, что даже голоса ваши мне кажутся мало знакомыми. Не обижайтесь на меня, но мне очень важно остаться одному. Если я буду тратить время на разговоры, то, наверняка, не успею всё сказать. Я ещё позову вас, обязательно позову...
Сейчас, когда мелькание дня и ночи за окном прекратилось, а затем и само окно будто растворилось, я всё больше становлюсь тем, давним. Нельзя упустить ничего из того, что мне казалось главным в жизни. Вот только не знаю, как упорядочить мысли, воспоминания. Они ведут себя совершенно безобразно: толкают друг друга локтями, издеваются, оттесняют, пытаются очернить впереди стоящих...
Но сегодня мне всё можно. Сегодня я сам бог! Захочу – вернусь в свой собственный лес и начну монолог сначала. Или буду вспоминать такое, отчего там, за этим уже исчезнувшим окном, мне всегда было не по себе...
7.
Сонька.
...- Уж не знаю, что вам про всё это Антошка рассказывала, только во мне одно было чувство – месть. Найти его, посмотреть ему в глаза и, даже не назвав себя, плюнуть в лицо. Или из сумочки достать пистолет и разрядить всю обойму. Потом ... Что делать потом я ещё тогда не придумала, но зубы всё время стискивала. Правда, плакать очень хотелось. Я и плакала, но так, чтобы ни Антошка, ни мама Тома не видели... Мысли какие-то суматошные... Просто в ту ночь, когда мама нам про отца рассказала, я поняла, что такое любовь. Помню, как я взяла Антошку за руку и сильно-сильно сжала её. Так в этот момент хотелось обнять и маму Тому, и Антошку и быть уверенной, что я защищаю их от всех бед и напастей, что никто не сможет разнять моих рук... Я и утро следующего дня хорошо помню, хотя совсем и не спала в ту ночь. Ну, что, казалось бы, случилось!? Отец оставил семью. Разве вы, дядя Вить, про такое первый раз слышите? На каждом шагу несчастные семьи несчастны по-своему. Помните, как у Толстого про это? Я-то ведь свою семью несчастной не считала. Когда уважают друг друга, любят, ценят, умеют прощать ошибки – разве в такой семье можно чувствовать себя несчастной?..
И вдруг – эти стихи... Теперь мне кажется, что ОН не исчезал никогда из нашего дома. Эта книжица, спрятанная мамой, словно прорастала в каких-то домашних предметах; мы каждый день проходили мимо них, касались, трогали руками, может быть, даже ели, не представляя, что ЭТО...
Наверное, время пришло...
Вот я и решила, что найду ЕГО во что бы то ни стало. Не мог же ОН исчезнуть. Пусть даже короткое воспоминание, чья-то нечаянно брошенная реплика, оборванная мысль, клочок бумаги... Ещё ночью во мне росла уверенность, что я непременно что-то найду. Так и заснула с этой уверенностью.
А утром...
Антон умчалась к вам в библиотеку. Мысль о том, что мы превратились в амазонок, засела в нас. Мне даже показалось, что это отразилось на нашей внешности. Я целых десять минут смотрела на себя в зеркало. Не моргала. Глаза стали не мои. Пугающий блеск, а потом вдруг искорки: справа - налево – вверх – и снова: справа - налево.
Не смейтесь! Я точно знаю, что и со мной, и с Антошкой изменения какие-то произошли. Мы, что ли, зов услышали. Вот почему амазонки... Что делать Антошке стало ясно. А вот с чего начать мне? Всех маминых друзей мы, конечно, знали. Но если до сих пор мы от мамы ничего не слышали, то много ли я узнала бы от них? Про вас я не думала. Произошло это давно, когда вас мы ещё не знали. И уж трудно поверить, что мама Тома изливала перед вами душу. Не в обиду будет сказано, но этот библиотечный мир, где вы, дядя Вить, бог и царь, какой-то выдуманный, нарочный. Стерильный, что ли... Вы, правда, не обижаетесь? Ведь мы все очень вас любим, и я никогда не прощу себя, если...
Лучше продолжу...
Так вот, есть у мамы институтская подруга Наташа. Вы её не знаете, потому что она книг не читает. Она красавица. Ей некогда. К ней я не сразу побежала. Выведала у мамы Томы, кто мог знать про них тогдашних, но оказалось, что судьба разбросала их по всей стране, а в городе только Наташа и осталась...
8.
...В нашей шумной квартире редко выдавались минуты тишины. Но, может быть, поэтому они были так важны для меня. Ты же готова была говорить о самом сокровенном, делать самые невероятные вещи когда и где угодно. Боже, с каким восторгом я смотрел на тебя! Мне казалось, что только я понимаю тебя, только я знаю потаённые мотивы всех твоих поступков. Как сейчас вижу эту удивительную улыбку; всё лицо в движении, но и искрящиеся глаза, и собранные в бантик губы, которые заканчивались ямочкой, и вечно растрёпанные косы, и упрямый локон, который ты непрерывно теребила – они жили как бы сами по себе, то выделяясь, то складываясь в какую-то весёлую картинку. Понимаю, что так говорят о любимых, а не о родных сёстрах. А я и был в тебя влюблён! Я, восьмилетний мальчишка, глядя на тебя, ни черта в этой жизни не зная, познавал красоту...
А помнишь «Мцыри»?
Это были как раз те редкие минуты тишины в нашей «коммуналке». Ты искала слушателя. Тебе не терпелось хоть кому-нибудь передать не помещавшуюся в душе скорбную и больную историю юного горца. Но чтобы никаких вопросов, никаких движений- иначе расплещется и никому не достанется. Я сидел на стуле, окаменев. На меня ты уже не смотрела, потому что умела ломать пространство и существовать как бы вне измерений.
Ты слушать исповедь мою
Сюда пришёл, благодарю.
Всё лучше перед кем-нибудь
Словами облегчить мне грудь...
О, если бы в этот миг ты посмотрела на меня! Нет, не брат твой сидел, застыв, на стуле. Моя детская душа пыталась справиться с незнакомыми чувствами, остановить эти нескончаемые превращения. Но ничего с собой я поделать не мог. Только сейчас мне ясно, что тогда происходило. Это была мистерия, где одинаково реально сосуществовали и мы с тобой, и молчаливый монах, который в тогдашнем мире виделся мне сплошным чёрным пятном, -я только чувствовал его стариковские руки, подрагивавшие в темноте кельи- и Мцыри, губы которого были сжаты. Но слова наполняли то одно, то другое пространство, становясь и светом, и тьмой одновременно.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну – но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв...
...Исчезало время. Твои глаза где-то надо мной – возле меня – сквозь меня! Твои руки, рисующие волшебные образы! И, наконец, твой голос – со слезой – с надрывом – почти исчезающий – падающий с обрыва, смешиваясь с волнами Арагвы и Куры.
Я молод, молод... Знал ли ты
Разгульной юности мечты?..
- Ну, как? Тебе понравилось?
Я и представить себе не мог, что так бывает. Что именно так разрушаются целые миры. А тебя уже не было в комнате. И ответа ты не дождалась. Зачем? Ведь и так всё ясно...
... Я никак не могу поймать настоящее. Убегает. Пытаюсь осмыслить прошлое, а вертихвостка-настоящее хохочет мне в глаза и убегает. Иногда ловлю себя на мысли, что в моём лесу его и нет вовсе. Ведь так не бывает. В своём прошлом я знаю почти всё. Почти. Дотрагиваюсь до дерева – и перед глазами картинка...
...Выходить за пределы двора родителями было строго запрещено. И нам, шести-восьмилетним малышам, освоившим давно все углы и уголочки нашего двора, хотелось иногда хоть на минуточку заглянуть ТУДА, ЗА ГРАНИЦУ РАЗРЕШЁННОГО. А всего-то нужно было сделать несколько шагов в сторону ворот. Не оглядываясь,чтобы не испугаться обещанного наказания за ослушание, хорошо бы с другом (лучше с Илюшкой), пройти сквозь всегда дурно пахнущую арку – и сразу вправо. Граница преодолена! Теперь лучше несколько метров пробежать, чтобы уж совсем не чувствовать, что там за спиной.
Про всё это нам рассказывал Адик, рыжий до красноты двенадцатилетний мальчишка из второго подъезда.Толстющая баба Дора выпускала его во двор так:
- Адичка, только до десяти! И сандалии! Где твои сандалии? Старая бабушка полчаса потратила, чтобы натянуть их на тебя!
Монолог бабы Доры слушал весь двор, потому что не слушать было нельзя: останавливались грузчики из магазина «Космос», переставали голосить младенцы в колясках, открывались окна, выходящие во двор и на подоконниках устраивались хозяйки, спешно оставлявшие свои домашние дела. Ведь то, что говорила баба Дора было больше, чем увящевание непослушному внуку, это была проникновенная речь, спитч, достойный Гайд-парка. Её голос до сих пор гудит в моих воспоминаниях, потому что голосов, подобных этому, я не слышал больше никогда.
- Твоим родителям, Адичка, (чтоб они смотрели на небо, а видели землю!) хорошо живётся! У них есть баба Дора. Это всё равно что какая-то рабыня из хижины дяди Тома. И день и ночь я живу этим рыжим сокровищем.
- ...Вот я тебе подразнюсь! Ещё раз покажешь мне свой вонючий палец, и я таки вырву его вместе с памятью о твоей паршивой семье!
- .......!?............................................................................................................................
-... Ну, ты мне ещё будешь говорить, как воспитывать детей,старый пердун! Иди, доедай оладушки со сметаной!..
Внук уже был забыт, так как монолог бабы Доры плавно перерастал в диалог. И здесь ей не было равных. Её окно, широко распахнутое, и она, почти никогда не сходившая со стула, специально поставленного у окна, походили на бойницу в крепостной стене и богатыря, защищавшего эту крепость.
А я и Илюшка стояли, раскрыв рты, под окном бабы Доры и слушали. Это представление повторялось почти каждый день и для нас заканчивалось всегда одинаково: у самой арки, ведущей на улицу, стоял Адик и пальцем манил к себе. Обычно то ли я, то ли Илюшка выискивали какую-нибудь причину, чтобы отказаться. Сегодня мы переглянулись и молча уставились на Адика.
Или сейчас, или никогда!
И медленно, всё время поглядывая на окна своей квартиры, я вступал в запретную зону. За мной тащился Илюшка. А потом мы видели только солнечную Адькину шевелюру. Нужно было бежать и бежать, задыхаться и захлёбываться от непомерного счастья преодоления.
- Там, у Киевского спуска, есть подземный ход, - оборачиваясь к нам, кричал Адька. – Я в нём уже сто раз был. Монетку старинную нашёл. И ещё кое-что.
Мир вокруг нас был таким неохватным, таким ещё не нашим, что мы с Илюшкой всё время отставали от Адьки. У булочной он неожиданно остановился. Мгновение смотрел на пряники, бублики и пирожные в витрине и сделал шаг к другому магазину, ювелирному. Мы подошли к нему, ещё как следует не отдышавшись, и замерли, глядя на выставленные в витрине этого магазина невиданные богатства.
- Уж поверьте мне, - хмыкнул Адька, - в подземелье князя Пашкевича такого добра навалом.
До окончательного счастья оставалось пробежать три улицы, свернуть к аллее героев, а уж потом, не сворачивая, прямо к Киевскому спуску...
9.
Антон.
... Пока я бегала за зонтиком домой, пока придумывала, как обмануть маму Тому, думала, что не очень опаздываю. Даже представляла себе, каким он встретит меня. Спрятался где-нибудь под деревом и называет меня дурой. Нет, себя – дураком, что связался с такой дурой, как я. Одним словом, мне было весело даже бежать под летним дождём. Я его всегда безумно любила! Не Сашку Чернова, а летний дождь. А то вы подумаете ещё... Летний дождь да с раскатами грома, с грозой и молнией через всё небо!..
А потом я увидела Сашку. Он, действительно, стоял под деревом и дрожал. А в руках одна-единственная ромашка. Боже, какой гадиной я себя почувствовала!
Исправить положение можно было только ... Знаете, я его поцеловала. Прямо в губы. Мокрые, летние, грозовые. И оказалось, что не нужно никаких слов, что ромашка, с улыбкой протянутая мне, красивее всех на свете букетов.
- Знаешь, - сказал он мне, не глядя на меня, - я так долго смотрел в эту дыру, что мне показалось, будто из неё вылетают тени.
Я не сразу поняла, что Сашка говорит о входе в подземелье.
- Вот, посмотри, ещё одна тень.
Сашка будто приглашал меня принять участие в какой-то игре, правила которой я не знала. Дождь теперь уже сплошной стеной обрушился на нас. Если ещё несколько минут назад я видела каких-то людей, мельтешащих перед нашим деревом, то сейчас не было никого. Кто-то там, в небесах, превратил Землю в большую кастрюлю, заливая в неё тёплую летнюю воду, предвкушая шикарный обед.
- Ну смотри же, смотри! Вот ОНО!
Прямо перед нами из дыры подземного хода вышло, нет – вылетело нечто зыбкое и прозрачное, но с лицом! Честное слово, у этой тени или как там её, было лицо. Каждую секунду оно менялось, и я начинала узнавать знакомых и близких мне людей. Даже вы, дядя Вить, там были. Фантастика!
Мы с Сашкой опупели. То есть, застыли в ужасе. Ладно, смотришь на это в кино, но здесь, в нашем городе, на миллион раз обхоженном-перехоженном Киевском спуске в самый обычный грозовой летний день?!
Это я сейчас спокойно говорю, а тогда... Переборов страх и ужас, я ухватилась за Сашкино плечо, хотела посмотреть ему в лицо и ужаснулась ещё больше. Его рот был широко открыт, а в него стекали крупные дождинки. Всё остальное я не видела, а чувствовала. ОНО протянуло мне руку, похожую на лесной ручеек, и лицо... Этого лица я никогда не видела, но оно было таким ясным, таким запоминающимся. Даже на мгновение показалось, что ОНО хочет что-то сказать... И вдруг я полетела. Не сразу. Уцепившись за Сашкин рукав, я ещё надеялась, что происходящее со мной – забавная игра, придуманная Сашкой. Но Сашка был недвижим, а я поднималась выше и выше. Наверное, что-то кричала ("Тоже мне мужчина! На свидание, называется, пригласил! Ох, как права моя сестра Сонька: нет на вас амазонок! Уж они точно нашли бы выход!..") . А может быть, я только думала про это...
Не помню...
10.
Сонька.
Подруга мамы Томы жила в другом районе города в маленькой однокомнатной квартире. Мы часто бывали здесь и считали Наташу важной частью нашей семьи. Она совсем не похожа на маму Тому. Во всём, что она делала и говорила, была заметная всем доля брезгливости, что ли. Мне трудно найти более точное слово. Наташа была красавицей. Почему "была"? Она и сейчас бросается в глаза, хотя мало что для этого делает. Косметикой почти не пользуется. Одежду покупает по необходимости. Иногда мне казалось, что Наташа просто ленива и капризна, как сказочная царевна Несмеяна, потому что она редко выходит из дома, её мало что интересует, и только когда мы приходим к ней в гости, она словно позволяет себе менять привычный образ жизни. Мужчины беснуются, глядя на неё, она же никого не любит. Как и мама Тома, закончив педагогический, учительницей не стала, а нашла себе работу корректора в маленьком издательстве, где явно не перерабатывала...
- А, это ты, Сонька... Входи. – Дверь она оставила распахнутой и, шаркая шлёпанцами, кутаясь в тёплый мохровый халат, поплыла на кухню. – Сегодня четверг или пятница?
- Среда, - сказала я. – Наташа, можно мне спросить тебя кое о чём?
- Спрашивай.
Я решила без всяких предисловий приступить к главному.
- Скажи мне, только честно, ты знала моего отца?
- А что, табу на всё, что связано с ним, снято? Ведь Томка меня убьёт.
- Считай, что снято. Мама сама нам кое-что рассказала.
- О, тогда в лесу что-то сдохло.
- При чём здесь лес? Кто сдох?
- Это у меня присказка такая, не обращай внимание. Так говоришь – Серёжка...
- Так папу нашего звали?
В этот момент Наташа вдруг оживилась, даже встала, чтобы поставить чайник на плиту. "Серёжка, Серёжка, - бормотала она, будто песню какую-то напевала, - подари любви немножко".
- Он пришёл к нам в институт на третьем курсе. Не парень, а пятно какое-то. В педагогическом всегда нехватка мужчин, но на такого, как Серёжка, ни одна из нас не клюнула. А ему и не очень-то хотелось. Знаешь, есть такие – не от мира сего... Что-то я уж очень подробно. Зачем это тебе?
- Наташа, пожалуйста, не останавливайся! Мне всё нужно знать!
- Боже, ну и семья! Как я в этот круг попала, одному господу известно. – Она тяжело вздохнула, разлила чай в огромные чашки с забавными мультяшными рисунками и задумалась. – Получалось странно даже. Я вот сейчас подумала: чем больше Серёжка не хотел обращать на себя внимание, тем меньше у него это получалось. Путанно как-то у меня вышло...
- Я понимаю, понимаю! – засуетилась я. – Такое часто и со мной бывает.
- Так вот я и говорю, что сначала на него мало кто внимание обращал. Всё изменилось, когда он однажды в курилке стихи прочитал. Мы были помешаны на поэзии: зачитывались "самиздатом". Это ведь начало 70-х. Цветаева, Ахматова, Мандельштам. От руки переписывали Бродского. И сами кропали, не претендуя на известность – потребность душевная была. И вот слышим такое:
Ах, эти женские стихи!
Марина, Анна...
То целомудренно-тихи,
То жгут, как рана...
Я всё не помню, но хорошо запомнила нашу реакцию: что-то близкое к оцепенению. Вот замерли, и на него глазеем. Первое чувство такое, что это и не он вовсе читал, а голос откуда-то. Одним словом, запредельное что-то.
Нахлынет первая строка –
Спешит, играя...
И вас измучает, пока
Придёт вторая...
- Здесь, в этой самой курилке, Томка и влюбилась в Серёжку. Мы-то оттаяли достаточно скоро. Стихи стихами, а мужик из него никакой. Нам ведь принцев подавай... Вот ты, Сонька, симпатичная девчонка. За тобой, наверное, косяками мальчишки бегают?
Наташу я уже и не слышала. Мне хотелось во что бы то ни стало представить отца, его фигуру, его голос, его взгляд. Хотелось, чтобы он был высокий, ясноглазый, с мягкой улыбкой. А получалось совсем другое: маленький, тщедушный, с пугливыми глазами. Он словно прятался от меня в моих же мыслях и одновременно звал, просил помочь.
11.
...До окончательного счастья оставалось пробежать три улицы, свернуть к аллее героев, а уж потом, не сворачивая, прямо к Киевскому спуску...
... Прямо к Киевскому спуску...Спуску...
Ну и чёрт с ним! Незачем мне здесь долго задерживаться. Уже темнеет. Я еле различаю деревья. Самое время умереть. Странно, что это ещё не произошло. Или...
- Приветики! Ничего, что я без звонка? Ты ведь тоже мне не звонил. Уже неделю. Скажи: что-то не так? Я сказала или сделала что-то не так?
Мне видны только глаза. Они смотрят на меня в упор.
- ...А ведь я тебе говорила, предупреждала, что с этой девицей ты ещё намучаешься. Когда ты в школе учился, после всей этой истории, мне врачи сразу сказали: ему очень трудно будет с людьми. Ты уже тогда хорохорился. Ерунда какая, говорил, что уж такого случилось, я ничем от других не отличаюсь... Вот и получилось! Где ты теперь?
- Мама, перестань, пожалуйста! Ты опять некстати.
- Это я некстати?! Хорошо так говорить с мамой, которой уже нет на свете. Вот ты поступил, как хотел, и что из этого вышло? Да мне жалко эту девушку! Таня, кажется?
- Её зовут Тамара.
-...Ей, этой Тамаре, никто ведь не сказал, что с тобой. Да и ты молчал. Это честно разве?
- Хватит! Хватит уже! Это я, я сам должен во всём разобраться. А ты только мучаешь меня. Монолог совсем не предполагает...
- Опять ты со своим монологом! Нет просто монологов! Кто бы ни говорил, даже если это сам господь бог. Всегда найдётся какой-нибудь ангелочек, который будет сопутствовать, блаженно повторять слова, да ещё и погромче, чтобы заметнее быть. А чаще всего дьявол повернётся спиной, рожи корчит и всё наизнанку выворачивает.
- Мама, что ты несёшь?
- Ничего я не несу. А и живой была – знала про эти монологи побольше твоего! Тоже мне филологи...
- Серёжа, наверное, я пойду. Глупо всё как-то получается. Когда решишься мне позвонить... Одним словом, я буду ждать.
- Но куда ты пойдёшь? В лесу уже темно и холодно. Может быть, зима...
- Жить. Пойду жить. Я-то знаю ради кого и чего стоит жить. Со страхами я всегда боролась так: их не должно быть! Поэтому мне не страшны ни темнота, ни холод. А от одиночества я уж точно буду избавлена.
Теперь не видно глаз, таких тёплых и искренних.
- Конечно, ты довольна! Всё вышло, как тебе хотелось. Почему же ты не сказала ей про "главное"?
- О чём ты?
- Ну как же! Я был уверен, что "это" – первое, о чём ты скажешь Тамаре.
- Пожалуйста, не мучай меня. Я твоя мать, и, когда у меня были ещё силы и здоровье, я оберегала и спасала тебя.
- ...?
- Нет, ты дослушай меня! Когда ребёнок по известной тебе причине теряет способность адекватно реагировать на происходящее, когда его поступки могут прежде всего ему сделать больно, никто, кроме матери, не поможет. Ни Тамары, ни Екатерины, ни...
- Я люблю её...
-Какая часть тебя? Тот маленький мальчик, который бежит по Киевскому спуску? Или тот, единственный, кто остался жив в подземелье? Или молодой человек с миллионом комплексов, с испорченной нервной системой?..
- Не жалей меня! Скажи проще: сумасшедший.
- Зато мать всегда рядом.
- Почему же ты так давно не приходила? Я ждал.
- Глупенький мой! Я ведь умерла. А в прошлый раз ты бредил каким-то монологом.
12.
Антошка.
...- Я вижу по вашим глазам, дядя Вить, что вы мне не верите. Наверное, я и сама себе не верю. Не то чтобы не верю, а просто не могу в это поверить. Призраки, видения, полёты во сне и наяву, голоса... Знаете, я потом у Сашки спрашивала много раз (он у меня такой бестолковый!) , что видел и слышал он.
"Тебя!" – говорит. Пристаю, канючу: ну, какая я была, в каком состоянии? "Красивая!" – толдычит. Конечно, мне приятно всё это слышать... О чём это я? Ах, да! Так вот: ни моего полёта, ни голосов он, Сашка, не заметил. Так что? Выходит, я вру!? Мы поссорились и два дня не разговаривали. Потом я его пожалела, потому что он признался, что какое-то смутное изображение было тогда на Киевском спуске, но из-за дождя он не обратил на него внимание. И тогда я ему всё рассказала. Про маму Тому, про отца, про нас с Сонькой и наше решение искать отца и уничтожить мужскую половину человечества. Наверное, я очень тараторила (последнее время сама себя не узнаю: была тихая, спокойная, сонная даже, а теперь...) , потому что Сашка приложил ладонь к моим губам и просто сказал:"Я всё понял. Мы должны найти твоего отца. От этого зависит, сможет ли человечество дальше существовать."
Правда, дядь Вить, он не без чувства юмора? Откуда только взялся?..
Всё, что произошло дальше похоже на сон. Словно лежу я себе ночью в постели и только начинаю думать о чём-то, как вмешивается чудесное, не подвластное мне, и лепит фантастические образы, с трудом вспоминаемые утром. Мы не виделись с Сашкой несколько дней или веков, не знаю. И можете себе представить, что я только не передумала! А тут и Сонька стала надолго исчезать. А мне ничего не говорит. Будто скрывает что-то. И стала я возле мамы Томы всё время крутиться, в глаза заглядывать, хитро выпытывать.
Однажды у нас такой разговор произошёл.
- Мама Тома, вот когда ты в папу влюбилась, что больше всего тебя беспокоило?
- Любая мать всегда должна быть готова ответить на этот классичесский вопрос. Когда-то и я спрашивала у матери про это.
- Мам, я серьёзно!
- Поверь, я совсем не иронизирую и очень хочу ответить на твой вопрос. И если уж тайн между нами никаких нет... Только вот ответов так много, что всё в голове путается.
- А ты не спеши. Попытайся с чего-то начать. Может быть, даже с мелочи, с глупости.
- Не ожидай, пожалуйста, ничего сентиментального, романтического... Что, говоришь, беспокоило? Да, пожалуй, всё. Поэты ведь – люди не от мира сего.
- То есть все сумасшедшие?
- Да нет, глупенькая! Просто так принято говорить. Чтобы творить (не обязательно стихи – но и сочинять музыку, писать картину - даже на кухне можно быть творцом!) необходимо погружаться в особый мир, с иной реальностью или ирреальностью. Вероятно, каждый человек способен на какое-то время в таком мире оказаться, но задержаться в нём удаётся далеко не каждому.
- Ты говоришь про это, будто учебник какой-то читаешь. Я ведь тебя про любовь спрашиваю.
- Девочка моя, наверное, ты права. Но поверь, я не выкручиваюсь, не ищу способ от тебя отвязаться. Только вот нет да и никогда не будет у людей слов, которые могли передать взгляд влюблённого или объяснить мотивы его поступков. А это пугающее движение сердца в грудной клетке! А это учащённое дыхание! А эти прикосновения, после которых воздуха не хватает!..
- Значит, любовь – это тоже творчество?
- Какая ты смешная! Пожалуй, так и есть.
- Но если люди любят друг друга всю жизнь, означает ли это, что они вошли в, как ты говоришь, особый мир и там остаются?
- Твои вопросы куда как интересней моих ответов.
- Мама Тома, ОН исчез, но ведь ты его любишь, правда?..
... Я сначала, дядя Вить, пожалела что спросила об этом. В одну секунду обозвала себя всякими ругательствами и язык прикусила. Пауза была такой долгой, а она всё смотрела и смотрела на меня, словно продолжала рассказывать что-то...
- Да, люблю!
13.
Сонька.
...Наверное, это называется предчувствием. Если человек не умер (а я уже проверила. Помните, как вы, дядя Витя, мне помогали нужные адреса разыскивать), значит, он прячется. Или его прячут. Я исходила вот из чего: от такой красавицы и умницы, как мама Тома ни один дурак прятаться не будет. Скорей, наоборот, будет искать возможность встретиться, увидеть, удержать возле себя... Продолжать не хочу, так как вы знаете моё отношение к мужчинам. Вот и выходило, что ... Про сумасшедший дом я подумала сразу, ведь только идиот мог оставить маму Тому в такой момент её жизни. Вы понимаете, о чём я. А дальше было... Ищу нужные слова и никак найти не могу... Спасибо, всё в порядке... Глупо плакать сейчас, когда всё уже закончилось... Просто не по себе, когда вспоминаю, как ехала туда в первый раз. Наверное, правильно, что такие дома находятся в отдалении от города. К этому "жёлтому дому" я добиралась автобусом два часа и пятнадцать лет. Представьте себе старый скрипучий автобус, в который я с трудом протолкнулась. Воскресенье. Дачный сезон. Сами знаете. А тут ещё какой-то парень смотрит и сморит. Душно. Грязные вёдра, грабли и лопаты царапают ноги до крови. Все галдят, отвоёвывая себе хоть пару сантиметриков пространства. Он – недвижим и улыбчив. Спокойно наклоняется ко мне и тихо шепчет на ухо:
- Вам, вероятно, не очень удобно? Что я могу сделать для вас? Может быть сдвинуть вправо этого дядьку с граблями?
"Что он себе позволяет?!" – закипаю я, готовая высказать всё, что за последние месяцы накопила душа. Но молчу. Выстраиваю убедительную фразу.
Он продолжает.
- Давайте я протолкну вас к окну. Там поспокойнее и до известного вам дома доехать можно почти без проблем. Так ведь, Соня?
В этот момент я посмотрела на него. С каким бы удовольствием я стёрла бы эту притворную улыбку, если бы мои руки были свободны! Правая рука прижата к ведру, наполненному всяким тряпьём, а левая не по моей воле лежала на груди здоровенной тётки, не имея никакой возможности сдвинуться хоть куда-нибудь. И только когда я прикрыла от бессилия глаза, меня озарило:
- Ты знаешь моё имя?
Наверное, я покраснела. Точно покраснела, потому что почувствовала это. Парень улыбаться перестал, но продолжал, не отрываясь, смотреть на меня.
- Вы очень не похожи на свою сестру. Не ожидал вас встретить сегодня, хотя увидеть вас очень хотел. Анна мне много про вас рассказывала.
- Анна... – только и успела прошептать я.
А теперь, дядя Витя, представьте моё состояние. Первое, что возникло в голове: вырвать ведро из рук дядьки. Или ущипнуть тётку за грудь, а глазами показать на него.
- Через минут двадцать, если ничего не произойдёт, мы с вами доедем до места, и я обязательно вам расскажу о себе.
Меня раздражало всё: и то, как он каверкает наши имена, и то, что он спокоен, и то, что он бесконечно говорит "вы", хотя старше меня. Про улыбку я уже не говорю. Эти двадцать минут я ни о чём не могла думать. Даже про то, куда и к кому еду. Я была убеждена, что весь мир меня предал, если уж Антоха променяла меня на этого... Не нужны мне его откровения. Кто он такой?!
Была и ещё одна мысль. Крошечная, постоянно убегающая. Хорошо, что я сегодня не одна. Ну что я скажу ему там, когда увижу? Привет, я твоя дочь! А если он буйный? Если человеческого в нём уже и не осталось? Да и вообще зачем мы всё это затеяли! Нам втроём было так здорово!..
...Автобус остановился. Сошли только я и парень, имя которого мне ещё не было известно.
МОНОЛОГ.
...Хорошо, хорошо! Леса больше не будет!
Комментарии
Нет комментариев
