Не надо «ля»

Страница из ЖЖ.

 ... Этот рассказ задумывался как автобиографический. Идею подсказали две удивительные феи из белорусского города Солигорска. Светлая дорога и Лия-Лея-Елена-Е.Е.

Глаза горели, волосы дыбились, руки летали по клавиатуре. Нехотя отвлекался на обыденку...

И вдруг остановился. Я и не предполагал, что о таком буду задумываться. Что позволено вспоминать моим героям, а на что наложено табу? Прекрасно понимая, что судьёй всё равно буду только я сам, каждый раз, когда доходило до глубоко спрятанного воспоминания, пальцы над клавиатурой застывали. Зачем это знать кому-то? Или я чего-то страшусь? Почему Мальчик и Юноша кажутся мне свободными и раскрепощёнными, а Мужчина зажатым и суетливым? Конечно, осторожность присуща людям умудрённым, пожившим, но ведь если я взялся писать, то почему меня что-то останавливает?..

 ...Мальчика перебил Юноша.

- Почему же раньше, в предыдущие наши встречи ты так не поступал? Да и как можно пугаться того, что уже произошло? Признайся, что все эти так называемые грехи давно и надёжно спрятаны в каком-нибудь тёмном уголке твоего сознания...

- Слушай, какое право ты имеешь со мной так разговаривать?! – Мужчина вдруг взорвался.

Выглядело это как-то неожиданно.

- Я ведь в один миг могу эти встречи прекратить!

Мальчик и Юноша, как будто ждали этих слов, одновременно выпалили:

- Но ведь именно ты эти встречи и придумал!

А потом по очереди:

- Ты ошибся! Мы не повтор понравившегося тебе телевизионного шоу!

- Вспоминать только то, что ласкает слух, зрение и воображение – легко! Чувствуешь себя ангелом во плоти...

- А мы ещё и по-идиотски подыгрываем тебе: грязь стараемся подчищать, больное приглушать, серое расцвечивать, над сомнениями подшучивать...

-...Пороки не замечать!..

И мужчина заплакал. Он и так считал себя излишне сентиментальным, готовым пустить слезу в самый неподходящий момент, а тут...

Так мог заплакать человек, уже не способный себя сдерживать. Слёзы лились, а он, словно ребёнок, вытирал их рукавом и горько всхлипывал при этом.

Мальчик и Юноша вскочили на ноги и уставились на Мужчину.

Вряд ли они ожидали, что он так отреагирует на их слова. Плачущий мужчина – всегда зрелище, особенно когда слёзы искренние.

Мальчик гладил по голове седого Мужчину. А тот плакал и всхлипывал при каждой новой попытке заговорить.

Юноша, заложив руки за спину и закусив губу, суетливо расхаживал неподалёку.

...И прекратилось всё так же неожиданно, как и началось.

Мужчина вскочил со скамейки резво и улыбчиво, как лихой наездник спрыгивает с лошади, и замер. Только на мгновение.

 - Ладно-ладно! Нечего на меня смотреть. Хотите хлеба и зрелищ? Их есть у меня!

Гомель. Мальчик.

 

 

 

 -Тот, кто попробовал в Гомеле антоновское яблоко, никакое другое яблоко не захочет пробовать. А есть антоновку нужно так. Для начала выбрать самое большое, на котором зелёное борется с жёлтым, и сок вот-вот вырвется из сдерживающей его кожуры. Да не спешите вы! Что ж вы сразу вгрызаетесь?! Понюхайте прежде. Вдохните аромат! Повертите в руках, любовно поглаживая пухлые, ядрёные бока. И даже сейчас не следует спешить. Бросьте взгляд на оставшиеся яблоки, будто собираетесь отказаться от того, что у вас в руках, в пользу другого, столь же волшебного... Сравнивайте! Сомневайтесь! А вот теперь кусайте!

И аккуратно, бога ради, потому что сок неудержимо ринется на вас, опьянит, выведет из себя. Не сдавайтесь! Пусть работает всё: и зубы, и рот, и губы, и руки, и язык! Оно теперь ваше, антоновское яблоко! Кто теперь его отберёт у вас? Мгновение – и только хвостик останется. Вы непременно улыбнётесь. И вам, конечно, позавидуют те, кто давно не ел антоновки...

 - Да вам нужно деньги платить за эти золотые слова!

- Пусть он лучше нам заплатит. А впридачу я его ещё и поцелую! Это смачнее антоновки выйдет!

- У тебя же изо рта луком и чесноком воняет! От тебя даже лошади вон морды воротят!

- Это они тебя, свою родственницу, узнали и ржут от радости!..

...Суббота. Рыночный день. Сутолока. Крики торговок.

 Мальчик, Юноша и Мужчина стояли у прилавка и совершенно одинаково смотрели на солнечный комок антоновки, который улыбался в их левых руках.

 - Малыш, постой! Сначала покажи мне ту самую торговку.

- Какую?

- Не притворяйся! Хотя тебе и было всего шесть – ты помнишь, ты не мог забыть!

 - Тебе шесть лет. Мама взяла тебя на рынок – а ты всегда любил туда ходить – отошла только на минуту, чтобы на соседнем прилавке посмотреть помидоры. Ты же подошёл к прилавку, где, вот как сейчас, лучилась горка антоновских яблок. Ты был заворожён. Разве бывает такое? Они не просто светились, а будто звали, влекли к себе. Ты взял самое большое, самое солнечное и услышал... нет, не услышал – почувствовал:

- А ну, жидёнок порхатый, положь назад! Смотрите, он ещё лапать будет своими грязными руками!

Яблоко будто погасло в твоих руках, а ты стоял ошарашенный и смотрел на эту тётку, не понимая, что дурного ты сделал...

 - Пожалуйста, не надо!

Почему же? Кажется, это вы обвиняли меня в том, что диктую вам условия... Не ты ли говорил, что любил приходить на вокзал или рынок, что именно там легко затеряться в шумной толпе, общаясь с самим собой?.. А вокзальная красавица? Что, так и не расскажешь, как история закончилась?

- Я же по-человечески тебя прошу!

 ... Она пошла с тобой сразу, как только ты заикнулся об этом.

- Если хотите, если у вас есть хотя бы час времени, то я мог бы показать вам свои места в Гомеле.

Подумать только: ты пригласил девочку на свидание, и тебе не отказали! Теперь она казалась тебе красавицей, какую можно было увидеть на портретах. Тёмно-каштановые волосы искрились и горели, изредка прикрывая её глаза то одной, то другой прядкой. А когда она поправляла правой рукой упрямые локоны, на тебя устремлялся такой лукавый и в то же время какой-то беспомощный взгляд, что ты проглатывал слова, которые старательно готовил для следующей реплики.

Вы выплывали из здания вокзала, чуть-чуть расправив крылья, незаметно поглядывая друг на друга, не обращая внимания на снующих людей, на мешки и чемоданы, на вопли у билетных касс, на бдительного милиционера, на скрежет машин.

Туда!

Минуя давно проснувшийся проспект Ленина, твой дом из красного кирпича, твоё окно в кухне и суетящуюся у плиты бабушку.

 Туда!

К тихим аллеям парка, к фонтану, маленькому и уютному, где струи воды столь ленивы и неуклюжи, что кажется, будто они застыли на лету. К пруду с парой грациозных лебедей, у которых крылья хитро обрезаны, поэтому они всякий раз боятся приближения зимы.

Туда!

К лёгкому, ажурному мосту через Сож, где ты, стоя на самой середине и с трепетом глядя в речную бездну сверху вниз, учился не бояться высоты.

Вот! Сюда!

- На этой горе, откуда виден замок – справа; зеленовато-синее заречье – прямо перед тобой; и змеевидная аллея – слева, - мы можем заключить друг друга в объятья...

 ... В подъезде, какого-то обшарпанного дома, недалеко от вокзала, ты не хотел закрывать глаза, потому что боялся, что не увидишь, как целуешь эту девочку, имя которой так и не узнал.

 - Дурак! – и пощёчина. Гулкая и больная...

...- "И нашёл я, что горше смерти – женщина. Потому что она - сеть, а сердце её – силки, руки её – оковы. Добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник будет уловлен ею..." – Юноша откусил антоновку, посмотрел на торговок, сплюнул и бросил огрызок прямо под прилавок...

Страница из ЖЖ.

"... Жизнь порой дарила мне совершенно неожиданные подарки. В некоторые из них поверить почти невозможно.

Я служил довольно далеко от дома, в Прикарпатье. Совершенно домашний мальчик вдруг взбунтовался. Проучившись в техническом вузе всего один семестр, я бросил институт, огорчив мою многочисленную семью. Об армии тогда мне ничего не было известно, но тот факт, что это будет далеко от дома, и пугал и радовал меня одновременно.

Я был слабаком, очкариком и евреем. Я писал стихи и умел вдохновенно их читать. Вот то, что было спрятано в моей сумке, с которой я отправился на призывной пункт.

Сказать, что в армии мне повезло, и дедовщина впрямую меня не задела, было бы не совсем правдой. Конечно, издевались. Но я на первых порах выдерживал и не позволял себе раскисать. С первых же дней моей службы и до последнего дня со мной рядом был друг. В армии без друзей безумно трудно прожить. Звали его Толик. А вот фамилия у него была особенная. Как ни странно, я обратил на это внимании последним. Когда нас вдвоём, где бы мы ни появлялись, встречали насмешками не только сослуживцы, но и офицеры.

Жидоморов.

Вот такая фамилия была у моего друга.

Толька, Толька! Ты призывался из Минска. Может быть, и сейчас ты живёшь в этом городе и пусть изредка, но вспоминаешь своего армейского друга. Слабака, очкарика, еврея..."

 Питер. Юноша.

 

 "Веселись, юноша, в юности твоей...

Ходи по путям сердца твоего...

только знай,

что за всё это

Бог

Приведёт тебя на суд."

 - Может быть, хоть на час вернёмся в Ярославль? Хозяин кафе, наверняка, удивлён: пришли ни свет ни заря, сделали заказ...

- ...А ты стал нести всякую хрень о превращении в Христа! – Мальчик говорил раздражённо, глядя себе под ноги.

- Боже, какой ты безмозглый! Ну, почему ты называешь это превращением?!

- Думаю, что в этот раз, - вмешался Мужчина, - в Ярославле мы больше не появимся.

 Казалось бы гомельское происшествие должно было вывести из равновесия Мальчика, но выходило, что мрачным по аллеям Летнего сада шагал Мужчина. Иногда он наклонялся, поднимал какой-нибудь красивый листок, но тут же выбрасывал его...

 Ба! Питер!

И осень. Да ещё солнечная! Редко, но бывает. Не верите? Как хотите.

 Мальчик приехал в Ленинград первый раз в 13 лет. С мамой. Город его оглушил. Работали только глаза. Маму тянуло в магазины, где Мальчику было скучно, и он умолял её побыстрее что-нибудь купить и вывести его на Невский. Там, всего в двух шагах от этого купеческого рая – Казанский собор, Дом Книги, набережная Мойки и... И он задыхался, перечисляя маме места, куда они вместе могли бы успеть, если из магазина выйти прямо сейчас... Нет, выбежать, вылететь!..

За эти фантастические две недели Гомель как-то потускнел, выцвел, растворился...

 - Так понимаю, моя очередь наступила, - теперь наклонился Юноша к земле, но лист, влажный и жёлтый, он не выбросил, а стал рассматривать его.

- Прости, пожалуйста, - обратился он к Мальчику, - я вовсе не хотел тебя обижать. На самом деле я редко бываю такой. Вырвалось...

И дальше – вдохновляясь с каждым новым словом:

 - Это, конечно, не превращение! Тоже мне – превращение... Скорее...ну, не знаю...Ведь столько людей на земле через это проходили... Фу ты, слово какое глупое! Понимаете, слово предшествует состоянию... Вот, точно – состояние!

Помню, как в ту самую ночь...

 (Гу и Фара уже успели прийти –

приготовили свои незатейливые вьетнамско-афганские ужины –

и даже меня пригласили –

удивились моему отказу –

долго - и по отдельности и вместе- расспрашивали о чём-то –

прикладывали руки к моей голове –

потом отстали и улеглись спать,-

оставив гореть мою настольную лампу, –

за что раньше я получал афганский подзатыльник и вьетнамскую зловещую улыбку )

 ...я перешёл из одного состояния в другое.

 ... Опять приходится оправдываться, но мне очень трудно найти нужное объяснение. То, что сначала казалось шуткой, способной развеселить и накормить меня и моих друзей,- поверьте, шуткой безобидной! – неожиданно изменило меня. Я, как и многие люди, редко смотрел на себя со стороны. Когда тебе только двадцать, а ты ещё ничего не увидел в этом мире, почти ничего не испытал, а только тыкался, будто котёнок, туда-сюда и по носу щелчки получал.Тебе уже двадцать, а настоящим мужчиной стать не успел. И никто ведь не подскажет, не направит...

Я лежал с открытыми глазами, погасив настольную лампу, старался перемешать миллион мыслей, копошащихся в моей голове, так, чтобы ни одна из них не стала главной, - но ничего не получалось!

 "Тогда, если кто скажет вам: "Вот здесь Христос", - или: "Там", - не верьте..."

 ...А, может, и вру я, лукавлю... Потому что утром такое началось...

 ... Наверное, было воскресенье. Точно, воскресение! Никто в институт не спешил, придумывая, как весело провести этот день. Гу, конечно, встал раньше всех и что-то колдовал на нашем общем столе. "Завтрак готовит", - подумалось мне. Фара ещё спал. Я был уверен, что ему снилась венгерская красотка, которую он приводил к нам якобы знакомиться пару дней назад. Гу этого знакомства не одобрил, хотя безостановочно улыбался всем подряд, и к вечеру ушёл ночевать к своему другу в соседнее общежитие. Мне идти было некуда. Пришлось сказаться больным и стойко перенести ночь чужой любви.

Оба моих соседа по-своему мне нравились, и у каждого я чему-то учился, ведь они были старше меня лет на пять-шесть.

Да, я почувствовал, что этим утром на моей постели проснулся уже совсем другой человек. Только вот, какой?Что-то неудержимо толкало меня произносить слова, заученные ночью, совершать действия, которые ещё вчера я ни за что бы не совершил.

Накинув на себя рубашку, я тихо подошёл к столу, на котором Гу заканчивал приготовления к завтраку. По-русски Гу говорил плохо, ещё хуже понимал русскую речь, чаще всего на всё непонятное отвечая улыбкой. Был он аккуратный, тихий, прижимистый вьетнамец, прекрасно понимающий, как выжить в чужой стране.

Мой взгляд на кусок холодной курицы и зелень разбросанную по тарелке, был красноречив.

 - Не прельщайся лакомыми яствами его; это – обманчивая пища.

 Гу недоумённо улыбнулся. И как-то нехотя придвинул тарелку ко мне.

 - Не вкушай пищи у человека завистливого, и не прельщайся лакомыми яствами его, потому что, каковы мысли в душе его, таков и он. "Ешь и пей!" – говорит он тебе, а сердце его не с тобою.

 - Лакомый, лакомый... – причитал, улыбаясь, Гу.

А я начал с зелени. И маленький кусочек курицы уже было поднёс ко рту, но тут:

 - Кусок, который ты съел, изблюёшь, и добрые слова твои ты потратишь напрасно.

 Я бросил веточку петрушки назад в тарелку и выбежал из комнаты, забыв, что почти наг. Холодная вода – вот что спасёт меня!

" Женский – слева, мужской – справа",- повторял я про себя, чтобы не перепутать. Но пробегая мимо кухни, я невольно остановился. У газовой плиты совершенно беззаботно щебетали мой друг Витька и какая-то первокурсница.

 - Источник твой да будет благословен, - приветствовал я Витьку, - но утешайся женою юности твоей; любезною ланию и прекрасною серною; груди её да упоявают тебя всякое время; любовию ее услаждайся постоянно.

И укоризненно продолжал:

- И для чего тебе, сын мой, увлекаться постороннею и обнимать груди чужой?

 Самое страшное, что я совсем не замечал реакцию тех, кому я проповедовал. На мгновение мне припомнился герой "Старика Хоттабыча", который лаял, когда хотел произнести какое-нибудь бранное слово.

"Женский – слева, мужской – справа!" – заспешил я, убегая из кухни.

Ну, слава богу, не перепутал. Судорожно сбросив рубашку, я стал обливать себя холодной водой...

 - Что же ты замолчал? Я и не собирался тебя останавливать. А Мальчик даже хихикал в некоторых местах. Почему бы тебе не продолжить? Пусть не с этого места, где ты обливался холодной водой в женском туалете. Даже не оттуда, где, возвратившись в свою комнату, "обласканный" женским вниманием, ты ничтоже сумняшеся разбудил Фару такими словами:

 "- Доколе ты, ленивец, будешь спать? Когда ты встанешь от сна твоего?

Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь: и придёт, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник."

 - И бог с ним, что как истинный христианский проповедник (или всё-таки новоявленный Христос?) ты трижды подставлял левую щёку после трёх ударов в правую...

Было ведь и другое, тобою так и не понятое, не осознанное, не пропущенное через душу...

 ...Помнишь, его звали так же, как и тебя. Правда, учился он на историческом, если это можно назвать учёбой. Ни в институте, ни в общежитии всерьёз его не воспринимали. Но почему-то и не выгоняли. На то, вероятно, были особые причины. Чудаковатый, неприкаянный, беззащитный, он был сиротой, и поэтому всегда и везде искал тех, кто одарит его хоть мимолётным вниманием. В кампаниях таких принимают только на время: посмеются, поизголяются, нарочито громко пожалеют, а потом и забудут о его существовании.

Никто и представления не имел, как он живёт, как борется с обстоятельствами, есть ли у него еда и одежда, с кем дружит, кого любит, а кого ненавидит. От серьёзных разговоров он всегда уходил, превращая в шутку любое обращение к нему.

Однажды от приятелей ты узнал, что он куда-то исчез: ни в общежитии, ни в институте уже неделю его никто не видел. Задумываться серьёзно над судьбой Белобрысого (так его все звали), ты не стал, хотя последние месяцы он по-настоящему к тебе привязался. Не было вечера, чтобы эта шутовская физиономия не появлялась в дверях вашей комнаты с каким-нибудь глупым вопросом или анекдотом, над которым смеялся только он и Гу. Некоторые подозревали Белобрысого в нетрадиционной ориентации: его речь, ужимки, походка вполне могли подтвердить эти домыслы. Но, по большому счёту, ни тебе, ни кому-либо другому не было никакого дела до него...

Юность – пора поисков "себя". Ошибки – на каждом шагу. Ведь всё делается на бегу. Страстно и эмоционально. Сделал, казалось бы, только шаг, но не заметил, как толкнул кого-то походя. Сделал другой – не откликнулся на чей-то зов, не успел попрощаться, не захотел попросить прощения...

Исчезновение Белобрысого никого особо не тронуло.

Конечно, объявится!

Куда ему деться!

К тому же это совпало с твоим "превращением". Может быть, поэтому, когда в общежитии заговорили о самоубийстве Белобрысого, ты впал в состояние неведомого тебе до сих пор трепета. Всё оказалось страшно и нелепо. Как и всякая смерть...

До кладбища нужно было добираться на электричке,а потом ещё долго пешком. Сквозь холодный ноябрьский ветер, горстями бросавший в лицо дождь вперемешку со снегом, вы – пятеро последних его друзей – шли за гробом. Не разговаривали, не смотрели в глаза друг другу. Ни одна библейская мудрость в голову тебе не приходила, потому что всё было как-то не по-христиански, не по-человечески как-то...

Возвращались на попутке. Сердобольный шофёр разрешил сесть в кузов грузовика, лишь наполовину прикрытого тентом. Кто-то из друзей, перекрикивая ветер, обратился к тебе:

- Ты должен про это написать...

 Уже на следующий день стихотворение было написано.

 Ночью.

Когда Гу и Фара уже спали.

Под свет уличного фонаря.

На обложке Библии, лежавшей на твоей прикроватной тумбочке.

 ПАМЯТИ Б. ПРОКОФЬЕВА.

 Крик застыл на асфальте.

Белобрысый, живой.

И сжимаются пальцы

Где-то над головой.

 Смерть, как жесть на карнизе,

Так притворно легка.

Крик на ветер нанизан,

На изломе рука.

 Фантазёр, пересмешник,

Даже трезвым – хмельной.

Что оставил ты в спешке

За разбитой спиной?

 Ожидание счастья?

Оправдание лжи?

Ты к убийству причастен,

Ты убитым лежишь.

 Нет надежды в спасенье…

Землю в яму бросают…

Ты погиб в воскресенье,

В день,

Когда воскресают.

В каком-то месте. Момент расставания.

 - Так это и есть "искупление"?

- Не знаю. Каждый раз при встрече я что -то ищу.

- По-моему, ты просто изводишь себя. Люди совершают куда более страшные грехи и ничего, живут себе.

- Судя по всему, нам ещё не раз придётся встретиться?

- Пожалуй. Э-э, я не слишком вас сегодня стращал?

- Да, брось! Свои люди – сочтёмся!