...И прекратилось всё так же неожиданно, как и началось.
Мужчина вскочил со скамейки резво и улыбчиво, как лихой наездник спрыгивает с лошади, и замер. Только на мгновение...
Страница из ЖЖ.
... Этот рассказ задумывался как автобиографический. Идею подсказали две удивительные феи из белорусского города Солигорска. Светлая дорога и Лия-Лея-Елена-Е.Е.
Глаза горели, волосы дыбились, руки летали по клавиатуре. Нехотя отвлекался на обыденку...
И вдруг остановился. Я и не предполагал, что о таком буду задумываться. Что позволено вспоминать моим героям, а на что наложено табу? Прекрасно понимая, что судьёй всё равно буду только я сам, каждый раз, когда доходило до глубоко спрятанного воспоминания, пальцы над клавиатурой застывали. Зачем это знать кому-то? Или я чего-то страшусь? Почему Мальчик и Юноша кажутся мне свободными и раскрепощёнными, а Мужчина зажатым и суетливым? Конечно, осторожность присуща людям умудрённым, пожившим, но ведь если я взялся писать, то почему меня что-то останавливает?..
...Мальчика перебил Юноша.
- Почему же раньше, в предыдущие наши встречи ты так не поступал? Да и как можно пугаться того, что уже произошло? Признайся, что все эти так называемые грехи давно и надёжно спрятаны в каком-нибудь тёмном уголке твоего сознания...
- Слушай, какое право ты имеешь со мной так разговаривать?! – Мужчина вдруг взорвался.
Выглядело это как-то неожиданно.
- Я ведь в один миг могу эти встречи прекратить!
Мальчик и Юноша, как будто ждали этих слов, одновременно выпалили:
- Но ведь именно ты эти встречи и придумал!
А потом по очереди:
- Ты ошибся! Мы не повтор понравившегося тебе телевизионного шоу!
- Вспоминать только то, что ласкает слух, зрение и воображение – легко! Чувствуешь себя ангелом во плоти...
- А мы ещё и по-идиотски подыгрываем тебе: грязь стараемся подчищать, больное приглушать, серое расцвечивать, над сомнениями подшучивать...
-...Пороки не замечать!..
И мужчина заплакал. Он и так считал себя излишне сентиментальным, готовым пустить слезу в самый неподходящий момент, а тут...
Так мог заплакать человек, уже не способный себя сдерживать. Слёзы лились, а он, словно ребёнок, вытирал их рукавом и горько всхлипывал при этом.
Мальчик и Юноша вскочили на ноги и уставились на Мужчину.
Вряд ли они ожидали, что он так отреагирует на их слова. Плачущий мужчина – всегда зрелище, особенно когда слёзы искренние.
Мальчик гладил по голове седого Мужчину. А тот плакал и всхлипывал при каждой новой попытке заговорить.
Юноша, заложив руки за спину и закусив губу, суетливо расхаживал неподалёку.
...И прекратилось всё так же неожиданно, как и началось.
Мужчина вскочил со скамейки резво и улыбчиво, как лихой наездник спрыгивает с лошади, и замер. Только на мгновение.
- Ладно-ладно! Нечего на меня смотреть. Хотите хлеба и зрелищ? Их есть у меня!
Гомель. Мальчик.
-Тот, кто попробовал в Гомеле антоновское яблоко, никакое другое яблоко не захочет пробовать. А есть антоновку нужно так. Для начала выбрать самое большое, на котором зелёное борется с жёлтым, и сок вот-вот вырвется из сдерживающей его кожуры. Да не спешите вы! Что ж вы сразу вгрызаетесь?! Понюхайте прежде. Вдохните аромат! Повертите в руках, любовно поглаживая пухлые, ядрёные бока. И даже сейчас не следует спешить. Бросьте взгляд на оставшиеся яблоки, будто собираетесь отказаться от того, что у вас в руках, в пользу другого, столь же волшебного... Сравнивайте! Сомневайтесь! А вот теперь кусайте!
И аккуратно, бога ради, потому что сок неудержимо ринется на вас, опьянит, выведет из себя. Не сдавайтесь! Пусть работает всё: и зубы, и рот, и губы, и руки, и язык! Оно теперь ваше, антоновское яблоко! Кто теперь его отберёт у вас? Мгновение – и только хвостик останется. Вы непременно улыбнётесь. И вам, конечно, позавидуют те, кто давно не ел антоновки...
- Да вам нужно деньги платить за эти золотые слова!
- Пусть он лучше нам заплатит. А впридачу я его ещё и поцелую! Это смачнее антоновки выйдет!
- У тебя же изо рта луком и чесноком воняет! От тебя даже лошади вон морды воротят!
- Это они тебя, свою родственницу, узнали и ржут от радости!..
...Суббота. Рыночный день. Сутолока. Крики торговок.
Мальчик, Юноша и Мужчина стояли у прилавка и совершенно одинаково смотрели на солнечный комок антоновки, который улыбался в их левых руках.
- Малыш, постой! Сначала покажи мне ту самую торговку.
- Какую?
- Не притворяйся! Хотя тебе и было всего шесть – ты помнишь, ты не мог забыть!
- Тебе шесть лет. Мама взяла тебя на рынок – а ты всегда любил туда ходить – отошла только на минуту, чтобы на соседнем прилавке посмотреть помидоры. Ты же подошёл к прилавку, где, вот как сейчас, лучилась горка антоновских яблок. Ты был заворожён. Разве бывает такое? Они не просто светились, а будто звали, влекли к себе. Ты взял самое большое, самое солнечное и услышал... нет, не услышал – почувствовал:
- А ну, жидёнок порхатый, положь назад! Смотрите, он ещё лапать будет своими грязными руками!
Яблоко будто погасло в твоих руках, а ты стоял ошарашенный и смотрел на эту тётку, не понимая, что дурного ты сделал...
- Пожалуйста, не надо!
Почему же? Кажется, это вы обвиняли меня в том, что диктую вам условия... Не ты ли говорил, что любил приходить на вокзал или рынок, что именно там легко затеряться в шумной толпе, общаясь с самим собой?.. А вокзальная красавица? Что, так и не расскажешь, как история закончилась?
- Я же по-человечески тебя прошу!
... Она пошла с тобой сразу, как только ты заикнулся об этом.
- Если хотите, если у вас есть хотя бы час времени, то я мог бы показать вам свои места в Гомеле.
Подумать только: ты пригласил девочку на свидание, и тебе не отказали! Теперь она казалась тебе красавицей, какую можно было увидеть на портретах. Тёмно-каштановые волосы искрились и горели, изредка прикрывая её глаза то одной, то другой прядкой. А когда она поправляла правой рукой упрямые локоны, на тебя устремлялся такой лукавый и в то же время какой-то беспомощный взгляд, что ты проглатывал слова, которые старательно готовил для следующей реплики.
Вы выплывали из здания вокзала, чуть-чуть расправив крылья, незаметно поглядывая друг на друга, не обращая внимания на снующих людей, на мешки и чемоданы, на вопли у билетных касс, на бдительного милиционера, на скрежет машин.
Туда!
Минуя давно проснувшийся проспект Ленина, твой дом из красного кирпича, твоё окно в кухне и суетящуюся у плиты бабушку.
Туда!
К тихим аллеям парка, к фонтану, маленькому и уютному, где струи воды столь ленивы и неуклюжи, что кажется, будто они застыли на лету. К пруду с парой грациозных лебедей, у которых крылья хитро обрезаны, поэтому они всякий раз боятся приближения зимы.
Туда!
К лёгкому, ажурному мосту через Сож, где ты, стоя на самой середине и с трепетом глядя в речную бездну сверху вниз, учился не бояться высоты.
Вот! Сюда!
- На этой горе, откуда виден замок – справа; зеленовато-синее заречье – прямо перед тобой; и змеевидная аллея – слева, - мы можем заключить друг друга в объятья...
... В подъезде, какого-то обшарпанного дома, недалеко от вокзала, ты не хотел закрывать глаза, потому что боялся, что не увидишь, как целуешь эту девочку, имя которой так и не узнал.
- Дурак! – и пощёчина. Гулкая и больная...
...- "И нашёл я, что горше смерти – женщина. Потому что она - сеть, а сердце её – силки, руки её – оковы. Добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник будет уловлен ею..." – Юноша откусил антоновку, посмотрел на торговок, сплюнул и бросил огрызок прямо под прилавок...
Страница из ЖЖ.
"... Жизнь порой дарила мне совершенно неожиданные подарки. В некоторые из них поверить почти невозможно.
Я служил довольно далеко от дома, в Прикарпатье. Совершенно домашний мальчик вдруг взбунтовался. Проучившись в техническом вузе всего один семестр, я бросил институт, огорчив мою многочисленную семью. Об армии тогда мне ничего не было известно, но тот факт, что это будет далеко от дома, и пугал и радовал меня одновременно.
Я был слабаком, очкариком и евреем. Я писал стихи и умел вдохновенно их читать. Вот то, что было спрятано в моей сумке, с которой я отправился на призывной пункт.
Сказать, что в армии мне повезло, и дедовщина впрямую меня не задела, было бы не совсем правдой. Конечно, издевались. Но я на первых порах выдерживал и не позволял себе раскисать. С первых же дней моей службы и до последнего дня со мной рядом был друг. В армии без друзей безумно трудно прожить. Звали его Толик. А вот фамилия у него была особенная. Как ни странно, я обратил на это внимании последним. Когда нас вдвоём, где бы мы ни появлялись, встречали насмешками не только сослуживцы, но и офицеры.
Жидоморов.
Вот такая фамилия была у моего друга.
Толька, Толька! Ты призывался из Минска. Может быть, и сейчас ты живёшь в этом городе и пусть изредка, но вспоминаешь своего армейского друга. Слабака, очкарика, еврея..."
Питер. Юноша.
"Веселись, юноша, в юности твоей...
Ходи по путям сердца твоего...
только знай,
что за всё это
Бог
Приведёт тебя на суд."
- Может быть, хоть на час вернёмся в Ярославль? Хозяин кафе, наверняка, удивлён: пришли ни свет ни заря, сделали заказ...
- ...А ты стал нести всякую хрень о превращении в Христа! – Мальчик говорил раздражённо, глядя себе под ноги.
- Боже, какой ты безмозглый! Ну, почему ты называешь это превращением?!
- Думаю, что в этот раз, - вмешался Мужчина, - в Ярославле мы больше не появимся.
Казалось бы гомельское происшествие должно было вывести из равновесия Мальчика, но выходило, что мрачным по аллеям Летнего сада шагал Мужчина. Иногда он наклонялся, поднимал какой-нибудь красивый листок, но тут же выбрасывал его...
Ба! Питер!
И осень. Да ещё солнечная! Редко, но бывает. Не верите? Как хотите.
Мальчик приехал в Ленинград первый раз в 13 лет. С мамой. Город его оглушил. Работали только глаза. Маму тянуло в магазины, где Мальчику было скучно, и он умолял её побыстрее что-нибудь купить и вывести его на Невский. Там, всего в двух шагах от этого купеческого рая – Казанский собор, Дом Книги, набережная Мойки и... И он задыхался, перечисляя маме места, куда они вместе могли бы успеть, если из магазина выйти прямо сейчас... Нет, выбежать, вылететь!..
За эти фантастические две недели Гомель как-то потускнел, выцвел, растворился...
- Так понимаю, моя очередь наступила, - теперь наклонился Юноша к земле, но лист, влажный и жёлтый, он не выбросил, а стал рассматривать его.
- Прости, пожалуйста, - обратился он к Мальчику, - я вовсе не хотел тебя обижать. На самом деле я редко бываю такой. Вырвалось...
И дальше – вдохновляясь с каждым новым словом:
- Это, конечно, не превращение! Тоже мне – превращение... Скорее...ну, не знаю...Ведь столько людей на земле через это проходили... Фу ты, слово какое глупое! Понимаете, слово предшествует состоянию... Вот, точно – состояние!
Помню, как в ту самую ночь...
(Гу и Фара уже успели прийти –
приготовили свои незатейливые вьетнамско-афганские ужины –
и даже меня пригласили –
удивились моему отказу –
долго - и по отдельности и вместе- расспрашивали о чём-то –
прикладывали руки к моей голове –
потом отстали и улеглись спать,-
оставив гореть мою настольную лампу, –
за что раньше я получал афганский подзатыльник и вьетнамскую зловещую улыбку )
...я перешёл из одного состояния в другое.
... Опять приходится оправдываться, но мне очень трудно найти нужное объяснение. То, что сначала казалось шуткой, способной развеселить и накормить меня и моих друзей,- поверьте, шуткой безобидной! – неожиданно изменило меня. Я, как и многие люди, редко смотрел на себя со стороны. Когда тебе только двадцать, а ты ещё ничего не увидел в этом мире, почти ничего не испытал, а только тыкался, будто котёнок, туда-сюда и по носу щелчки получал.Тебе уже двадцать, а настоящим мужчиной стать не успел. И никто ведь не подскажет, не направит...
Я лежал с открытыми глазами, погасив настольную лампу, старался перемешать миллион мыслей, копошащихся в моей голове, так, чтобы ни одна из них не стала главной, - но ничего не получалось!
"Тогда, если кто скажет вам: "Вот здесь Христос", - или: "Там", - не верьте..."
...А, может, и вру я, лукавлю... Потому что утром такое началось...
... Наверное, было воскресенье. Точно, воскресение! Никто в институт не спешил, придумывая, как весело провести этот день. Гу, конечно, встал раньше всех и что-то колдовал на нашем общем столе. "Завтрак готовит", - подумалось мне. Фара ещё спал. Я был уверен, что ему снилась венгерская красотка, которую он приводил к нам якобы знакомиться пару дней назад. Гу этого знакомства не одобрил, хотя безостановочно улыбался всем подряд, и к вечеру ушёл ночевать к своему другу в соседнее общежитие. Мне идти было некуда. Пришлось сказаться больным и стойко перенести ночь чужой любви.
Оба моих соседа по-своему мне нравились, и у каждого я чему-то учился, ведь они были старше меня лет на пять-шесть.
Да, я почувствовал, что этим утром на моей постели проснулся уже совсем другой человек. Только вот, какой?Что-то неудержимо толкало меня произносить слова, заученные ночью, совершать действия, которые ещё вчера я ни за что бы не совершил.
Накинув на себя рубашку, я тихо подошёл к столу, на котором Гу заканчивал приготовления к завтраку. По-русски Гу говорил плохо, ещё хуже понимал русскую речь, чаще всего на всё непонятное отвечая улыбкой. Был он аккуратный, тихий, прижимистый вьетнамец, прекрасно понимающий, как выжить в чужой стране.
Мой взгляд на кусок холодной курицы и зелень разбросанную по тарелке, был красноречив.
- Не прельщайся лакомыми яствами его; это – обманчивая пища.
Гу недоумённо улыбнулся. И как-то нехотя придвинул тарелку ко мне.
- Не вкушай пищи у человека завистливого, и не прельщайся лакомыми яствами его, потому что, каковы мысли в душе его, таков и он. "Ешь и пей!" – говорит он тебе, а сердце его не с тобою.
- Лакомый, лакомый... – причитал, улыбаясь, Гу.
А я начал с зелени. И маленький кусочек курицы уже было поднёс ко рту, но тут:
- Кусок, который ты съел, изблюёшь, и добрые слова твои ты потратишь напрасно.
Я бросил веточку петрушки назад в тарелку и выбежал из комнаты, забыв, что почти наг. Холодная вода – вот что спасёт меня!
" Женский – слева, мужской – справа",- повторял я про себя, чтобы не перепутать. Но пробегая мимо кухни, я невольно остановился. У газовой плиты совершенно беззаботно щебетали мой друг Витька и какая-то первокурсница.
- Источник твой да будет благословен, - приветствовал я Витьку, - но утешайся женою юности твоей; любезною ланию и прекрасною серною; груди её да упоявают тебя всякое время; любовию ее услаждайся постоянно.
И укоризненно продолжал:
- И для чего тебе, сын мой, увлекаться постороннею и обнимать груди чужой?
Самое страшное, что я совсем не замечал реакцию тех, кому я проповедовал. На мгновение мне припомнился герой "Старика Хоттабыча", который лаял, когда хотел произнести какое-нибудь бранное слово.
"Женский – слева, мужской – справа!" – заспешил я, убегая из кухни.
Ну, слава богу, не перепутал. Судорожно сбросив рубашку, я стал обливать себя холодной водой...
- Что же ты замолчал? Я и не собирался тебя останавливать. А Мальчик даже хихикал в некоторых местах. Почему бы тебе не продолжить? Пусть не с этого места, где ты обливался холодной водой в женском туалете. Даже не оттуда, где, возвратившись в свою комнату, "обласканный" женским вниманием, ты ничтоже сумняшеся разбудил Фару такими словами:
"- Доколе ты, ленивец, будешь спать? Когда ты встанешь от сна твоего?
Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь: и придёт, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник."
- И бог с ним, что как истинный христианский проповедник (или всё-таки новоявленный Христос?) ты трижды подставлял левую щёку после трёх ударов в правую...
Было ведь и другое, тобою так и не понятое, не осознанное, не пропущенное через душу...
...Помнишь, его звали так же, как и тебя. Правда, учился он на историческом, если это можно назвать учёбой. Ни в институте, ни в общежитии всерьёз его не воспринимали. Но почему-то и не выгоняли. На то, вероятно, были особые причины. Чудаковатый, неприкаянный, беззащитный, он был сиротой, и поэтому всегда и везде искал тех, кто одарит его хоть мимолётным вниманием. В кампаниях таких принимают только на время: посмеются, поизголяются, нарочито громко пожалеют, а потом и забудут о его существовании.
Никто и представления не имел, как он живёт, как борется с обстоятельствами, есть ли у него еда и одежда, с кем дружит, кого любит, а кого ненавидит. От серьёзных разговоров он всегда уходил, превращая в шутку любое обращение к нему.
Однажды от приятелей ты узнал, что он куда-то исчез: ни в общежитии, ни в институте уже неделю его никто не видел. Задумываться серьёзно над судьбой Белобрысого (так его все звали), ты не стал, хотя последние месяцы он по-настоящему к тебе привязался. Не было вечера, чтобы эта шутовская физиономия не появлялась в дверях вашей комнаты с каким-нибудь глупым вопросом или анекдотом, над которым смеялся только он и Гу. Некоторые подозревали Белобрысого в нетрадиционной ориентации: его речь, ужимки, походка вполне могли подтвердить эти домыслы. Но, по большому счёту, ни тебе, ни кому-либо другому не было никакого дела до него...
Юность – пора поисков "себя". Ошибки – на каждом шагу. Ведь всё делается на бегу. Страстно и эмоционально. Сделал, казалось бы, только шаг, но не заметил, как толкнул кого-то походя. Сделал другой – не откликнулся на чей-то зов, не успел попрощаться, не захотел попросить прощения...
Исчезновение Белобрысого никого особо не тронуло.
Конечно, объявится!
Куда ему деться!
К тому же это совпало с твоим "превращением". Может быть, поэтому, когда в общежитии заговорили о самоубийстве Белобрысого, ты впал в состояние неведомого тебе до сих пор трепета. Всё оказалось страшно и нелепо. Как и всякая смерть...
До кладбища нужно было добираться на электричке,а потом ещё долго пешком. Сквозь холодный ноябрьский ветер, горстями бросавший в лицо дождь вперемешку со снегом, вы – пятеро последних его друзей – шли за гробом. Не разговаривали, не смотрели в глаза друг другу. Ни одна библейская мудрость в голову тебе не приходила, потому что всё было как-то не по-христиански, не по-человечески как-то...
Возвращались на попутке. Сердобольный шофёр разрешил сесть в кузов грузовика, лишь наполовину прикрытого тентом. Кто-то из друзей, перекрикивая ветер, обратился к тебе:
- Ты должен про это написать...
Уже на следующий день стихотворение было написано.
Ночью.
Когда Гу и Фара уже спали.
Под свет уличного фонаря.
На обложке Библии, лежавшей на твоей прикроватной тумбочке.
ПАМЯТИ Б. ПРОКОФЬЕВА.
Крик застыл на асфальте.
Белобрысый, живой.
И сжимаются пальцы
Где-то над головой.
Смерть, как жесть на карнизе,
Так притворно легка.
Крик на ветер нанизан,
На изломе рука.
Фантазёр, пересмешник,
Даже трезвым – хмельной.
Что оставил ты в спешке
За разбитой спиной?
Ожидание счастья?
Оправдание лжи?
Ты к убийству причастен,
Ты убитым лежишь.
Нет надежды в спасенье…
Землю в яму бросают…
Ты погиб в воскресенье,
В день,
Когда воскресают.
В каком-то месте. Момент расставания.
- Так это и есть "искупление"?
- Не знаю. Каждый раз при встрече я что -то ищу.
- По-моему, ты просто изводишь себя. Люди совершают куда более страшные грехи и ничего, живут себе.
- Судя по всему, нам ещё не раз придётся встретиться?
- Пожалуй. Э-э, я не слишком вас сегодня стращал?
- Да, брось! Свои люди – сочтёмся!
Комментарии
Нет комментариев