От "Ветер, ветер, ты могуч..." до "Ветер, ветер на всём белом свете!" – целая эпоха. Потому что он ещё и ВРЕМЯ...
ВЕТЕР.
Вместо эпиграфа:
http://www.youtube.com/watch?v=8Rgw_dY19K0
...Он мог себе позволить что угодно. Ещё бы! Когда от тебя зависят перемены, когда без тебя невозможны странствия, когда со словом "роза" ты приобретаешь особую ГЕОзначимость – ты всесилен!
Вы чувствуете его приближение, говорите о лёгком его прикосновении и не испытываете соблазна что-либо делать против него.
Он ерошит ваши волосы и весело развевает пряди любимой. И вы смеётесь, блаженствуя, ибо только он на нежнейших своих крыльях приносит вам – Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ! – а вы переспрашиваете с замиранием сердца, словно не расслышали, и он снова и снова: Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ! Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!
От "Ветер, ветер, ты могуч..." до "Ветер, ветер на всём белом свете!" – целая эпоха. Потому что он ещё и ВРЕМЯ...
А когда из любопытства этот проказник разбрасывает по всему саду фотографии, бережно приготовленные тобой для очередного альбома, - делать нечего: приходится, скрючившись, ходить от куста к кусту, от дерева к дереву и собирать время...
Фотография первая.
Девушка, которую я любил сегодня, читала стихи. Мне же было не до них. Я всячески старался не смотреть ей в глаза. Когда это всё-таки происходило - обмирал. Глаза были удивительными: тёмно-зелёные зрачки будто плавали в голубоватом озере, как кораблики; пышные весёлые ресницы беспрестанно подпрыгивали, словно только их кто-то пугал; и над всем этим великолепием нисходящие рыжие брови. Зачем она читала стихи, если можно было просто моргать ресницами и удивленно рассматривать присутствующих?
А в комнате собралось человек десять. Многих я не знал, хотя по идее должен был. Ведь хозяином комнаты был я.
Посмотрел ещё раз в глаза девушки. Нет, с описанием я, конечно, перемудрил. Получилось убого и безвкусно, как в магазине с дешёвой бижутерией. Кстати, мне совсем неизвестно имя моей возлюбленной.
- Послушай, куколка ( боже, какая пошлость!), а как тебя зовут?
Красавица подавилась какой-то цветаевской строкой и удивлённо уставилась на меня.
- Прости, что я перебил тебя, но эти ваши стихи такая хрень, что даже белая ночь за окном мутнеет. Вам не стихи читать надо, а моргать.
Противно запахло сигаретным дымом и молчанием. Девушка и остальные гости стали раскачиваться из стороны в сторону и строить гримасы. "Издеваются! - подумал я. – А вот я их сейчас булавкой проколю – они и лопнут, как воздушные шарики.
- Теперь я вижу, что вы тени... Пролезли в форточку и изголяетесь, соблазняете... Те...
... И тьма...
...Может быть, я заснул, перепутав день и ночь? Питер ведь. Июнь. Нет, не спал. Во рту по-прежнему противно и зевотно. Не умею и не люблю пить. После второй рюмки мир светлеет и становится райским. После третьей – начинаю невыносимо любить людей. Всех, кто попадает под руку. А себя ненавидеть.
Я и сегодня не хотел пить, да у Витьки всегда найдётся повод. Вот змий! Сам шляется где-то, а я должен за него отдуваться...
Да пошло оно всё!..
...Эту комнату мы с Витькой снимаем уже второй год. В институте нас считают людьми состоятельными. Смешно! Просто подфартило. Комната в коммунальной квартире принадлежит Витькиному дядьке, да и то, кажется, не родному. Ему же она досталась в наследство после смерти дальнего родственника, члена РСДРП с какого-то года. В Питере Витькин дядька бывает редко, потому что живёт (и хорошо живёт!) в Белоруси, где чем-то там заведует. Когда дядька этот самый узнал, что Витька хочет учиться В Питере, то буквально отговорил его селиться в общежитии и предложил снять у него комнату. Королевский – чуть было не сказал – подарок!
Я познакомился с Витькой на вступительных экзаменах. Оба мы рвались стать историками. Его соседом я стал в тот же день. Будучи весёлым и жизнерадостным парнем, он не выносил одиночества даже на короткое время. Сколько раз я потом жалел, что согласился на эту авантюру! Но меня всегда легко было уговорить: более неприспособленного к жизни человека ещё свет не видывал. Уж поверьте мне...
***
Сны я никогда не запоминаю. Вот лежу в кровати с закрытыми глазами, знаю, что уже не сплю и, будто сам себе, говорю: "Запомнись! Ведь интересно! Рассказать кому – не поверят. Ну, пусть не всё, пусть только самое-самое..."
Но стоит открыть глаза, почувствовать, что утро наступило – сон пропадает. Тает медленно, растворяется по частям, возвращаясь то к началу, то к кульминации, то к финалу. Ещё и глаза не успел протереть, а он уже исчез...
А этот сон никуда не пропадал. Даже наоборот: снился и снился...
...Вначале было что-то смутное, но стремительное. Я был где-то сверху, в космосе, и за всем наблюдал, словно зритель в кинотеатре. Но в то же время был и участником событий. Вот я просыпаюсь. Голова трещит. Наверняка, вчера пьянка, затеянная Витькой, была. Я почему-то тыкаю булавкой в разноцветные шарики, а лопаются люди. Некоторые из них смеются или кривляются, а некоторые плачут и даже умоляют меня прекратить тыкать булавкой, потому что им страшно и больно. Я же уверен, что расправляюсь с нЕчестью. Забрались, понимаете ли, в мою комнату, красивые, пьяные бесшабашные, стихи читают, песни поют под гитару, меня невинного соблазняют... Как же не тыкать!..
Вдруг скрип страшный, скрежет вселенский. Все вроде бы замирают. Только в глазах ужас. Или безрассудство. И эти самые глаза стали множиться. Тысячи, миллионы глаз. А в них ожидание чего-то неизбежного. Что нас ждёт?..
И всё на Земле стало перемещаться, меняться местами. Люди, жившие в Аргентине, оказались в Австралии. Американский конгрессмен стал токарем на заводе сельскохозяйственных машин в Китае. За всеми не уследишь, думаю я, который в космосе. Но себя всё выискиваю глазами. Интересно ведь, куда я переместился. И тут же другая мысль. Она часто отравляла моё существование: "Ты же мышь. Серенький. Ни рыба ни мясо. Тебя среди этих миллионов и не заметишь. Ну, переместился ты, допустим, в Африку. И что? Будешь и там обыкновенным серым негром где-нибудь на плантации..."
А скрежет неожиданно затих. Вновь перемещённые люди замерли. И вверх головы задрали – на меня смотрят. Ладно, говорю я им, поиграли и хватит. И добавил выдолбленную в сознании фразу: "Рождённый ползать летать не может!"
...И проснулся. Сон не пропадал, не исчезал, не таял. Мне так захотелось вновь вернуться в это невероятное состояние волшебства, что я осторожно, чтобы не вспугнуть сон, нырнул в кровать, укрылся с головой, как часто делал в детстве, и стал ждать продолжения. Сначала нужно было восстановить все картинки вплоть до последнего скрежета Земли.
И там, под одеялом, я твёрдо решил, что не проснусь до тех пор, пока эти миллионные глаза не перестанут с мольбой и страхом смотреть вверх. На меня.
...А в дверь кто-то тихо стучал.
Подошёл ли я к двери в ту же минуту или через вечность; было ли что-нибудь на мне или так и пошёл открывать дверь, упакованный в одеяло, – не помню. Странно, что я вообще пошёл, ведь все, кто знал нас с Витькой, проникали в нашу комнату очень просто: ни замка, ни даже дверной ручки на двери не было. Соседи по квартире – тихий пьющий старичок Михалыч и железобетонная женщина неопределённого возраста, всегда представлявшаяся так: Зинаменязовутзина – тоже знали про нашу дверь и, прежде чем войти, кричали:
- Эй, Витька-Игорёк, вы дома?..
...А в дверь кто-то тихо стучал.
Вероятно, во время второй попытки, когда стучали уже посильнее, дверь распахнулась сама по себе.
И я их увидел.
Они были похожи на кукол моей племянницы Таньки. Короткие цветастые юбочки, блестящие летние туфельки, обтягивающие свитерки и аккуратненькие стриженные русые головки. Но тут же я заметил, что одна из них была высокой и смуглой, другая – пухленькой и томной, а третья – мальчишкой: настолько ей не шли девечьи наряды.
Третья и начала говорить, с трудом подбирая слова, с нарушением всех норм русского языка:
- Мы прийти встреча Витенька. Он – друг. Мы знаемся два дня.
- Три! – почему-то выкрикнула пухленькая. Мальчишка легонько пнула подругу, пробормотав что-то на незнакомом мне языке. "Мол, не мешай!" – догадался я.
Пауза.
Почему молчал я, было понятно. А у куколок, по-видимому, закончился словарный запас.
- Где Витенька? Здесь живёт? -Выпалила смуглянка.
- Здесь. Но сейчас его нет. Наверное, в библиотеку пошёл.
Они переглянулись и одновременно прошептали, будто я поведал им нечто страшно таинственное:
- Библиотеку пошёл...
Этот диалог мне начинал надоедать, ия уже хотел было выдворить неожиданных гостей. Но они смотрели на меня такими несчастными глазами, что я не выдержал, неопределённым жестом пригласил их войти, а сам, прежде чем прикрыть дверь, выглянул в коридор. Михалыч и Зиназина крутились на кухне и выразительно не смотрели в мою сторону. С мыслью "Будут подслушивать!" я всё-таки закрыл дверь.
Присесть в нашей комнате можно было только на Витькину кровать или на мой диван. Но только тогда, когда неведомая сила заставляла меня убрать в комнате. Эта самая сила обрушивалась на меня в пятницу. И со словами "Какие же мы свиньи!" я начинал судорожно подметать, вытирать, мыть, складывать, выбрасывать. Но уже в субботу всё возвращалось на круги своя.
Левой рукой я поддерживал одеяло, которое ещё заменяло мне одежду, а правой расчищал Витькину кровать.
- Вот. Сюда садитесь. Пожалуйста.
Девочки, аккуратно оправив юбочки, сели на кровать и совершенно одинаково сложили ручки на коленках. Они смотрели на меня с любопытством, и, по-моему, их совсем не пугала сложившаяся ситуация. Мне подумалось, что как хозяин разговор должен вести я, но оказалось, что на этом уроке русского как иностранного мне отводилась роль экзаменатора.
- Меня зовут Эрика! – девочка-мальчик привстала, сделала что-то вроде книксена и улыбнулась.
- Я – АнУшка. – подпрыгнула пухляшка.
- Я – Эва. – Смуглянка улыбнулась только краешком губ.
Потом диалог Эрики и Анушки.
- Мы знакомились Витенька позавчера. – Эрика бросила взгляд на подруг, чтобы убедиться, что фраза произнесена без ошибок. Те закивали в ответ. – Витенька хороший учитель русского языка.
- В институте, - продолжила Анушка, - есть место для курения. Витенька попросил меня сигарет, и мы вместе курили. – В подтверждение своих слов она ловко достала из маленькой сумочки лакистрайковскую пачку и протянула мне. Я взял всю пачку, что несколько удивило моих гостей. Но уже через секунду, не уставая улыбаться, Анушка заговорила вновь:
- Он обещал нами заниматься русский язык. Дал этот адрес.
- Загородный проспект, дом 16, квартира 35. Стучать тихо три раза, - закончила Эрика.
Всё это время я потихонечку приходил в себя. Комичность или мелодраматичность ситуации я, конечно, ещё не осознавал. Сначала сон не давал включиться в действительность, потом периодически желудок напоминал о вчерашних возлияниях. Поэтому и эти три милые девочки какое-то время казались мне то ли участниками вчерашней вечеринки, вовремя не лопнувшими, то ли героями моего сна.
Нужно было встряхнуться. Я так и сделал. Сбросив с себя одеяло, совершенно не обращая внимание на гостей, я принялся искать свою одежду. В нашем бардаке сделать это было не просто. Какой-то частью сознания я понимал, что нужно непременно что-то говорить, что гости не должны ощущать неловкость в чужой квартире. Поэтому, когда я находил тот или иной предмет, то обязательно обращался к девочкам, правильно артикулируя:
- Это – носок- для правой- ноги. Здесь- всегда- лежат- мои брюки. Но – теперь – они- под – диваном. Вот- зубная щётка. Она – мне –понадобится – но не – сейчас. Ага – это междометие. Я нашёл – тапочки. Носок – для – левой – ноги – найду – потом.
Вот теперь можно посмотреть и на гостей.
- Как там вас зовут? Давайте знакомиться снова. Теперь я готов.
На Витькиной кровати, прижавшись друг к другу, сидели три маленьких затравленных зверька с выпученными глазками, стараясь не смотреть на меня...
Так я познакомился с замечательными девочками, приехавшими из Венгрии по обмену студентами на практику.
***
Моему провинциальному сознанию постоянно требовалась духовная подпитка (или подкормка?). Жить в Питере и только проглатывать музеи, театры, улицы, памятники, соборы – это значит так никогда и не стать настоящим петербуржцем. А стать безумно хотелось. И мои прелестные девочки помогли мне почувствовать себя истинным хозяином не только убогой комнатки на Загородном проспекте, но и всего Петербурга. Мы исходили вдоль и поперёк весь центр города, заглядывая в такие места, куда настоящий экскурсовод никогда бы не повёл нас. Девочек радовало всё: Казанский собор и розовощёкая продавщица пирожков возле Витебского вокзала, Медный всадник и пьянчужка, ласкающий фонарный столб, Летний сад и лужи у входа в подъезд.
Перед тем, как уехать после сессии на каникулы, Витенька несколько раз сопровождал нас. Без особого, надо сказать, желания.
"Когда я с ними познакомился, - объяснял он мне потом, - то сразу стал строить планы. Вот женюсь на Эрике, или на АнУшке, или на Эве, уеду с ними в Венгрию, а там - весь мир передо мной. Но ты, Игорёша, посмотри на них! Какие из них жёны?! Я-то, идиот, думал, что заграницей одни красавицы живут, а тут... Только подумаю, что мне нужно будет целовать одну из них или трудиться над созданием русско-венгерского дитяти – в дрожь бросает."
Я с Витькой не спорил. Мне с Эрикой, АнУшкой и Эвой было хорошо. Особенно, когда мы после наших прогулок устраивали уроки русского языка. Если, гуляя по Петербургу, нам подчас достаточно было улыбки, жеста или слов, выученных девочками на курсах, то в комнате на Загородном нужно было что-то большее. И я готовился к этим вечерним встречам. Они происходили не каждый день, ведь у девочек была своя программа, и они старались не пропускать ни одного мероприятия. Однако, когда они приходили ко мне, то часто признавались, что было скучно там-то и там-то, что этих вечеров на Загородном они ждут с нетерпением. Я же часами просиживал в библиотеке, пытаясь узнать как можно больше о Венгрии.
Мысли о каникулах, о родных, которых я не видел целый год, о не совсем удачной сессии куда-то испарились. Себя я не узнавал. Какая-то энергия с самого утра накачивала меня позитивом. С отъездом Витеньки в квартире не было шумных компаний. Я перестал пить, но продолжал любить людей. И особенно этих милых девочек. Они же проявляли невероятные способности в изучении языка. Ещё и две недели не прошло с момента нашего знакомства, а они уже могли вполне сносно общаться и на улице с прохожими, и в маленьких кафе, куда мы иногда забегали отдышаться – в знаменитом питерском "Сайгоне" и была сделана вот эта самая фотография, - и с моими чудаковатыми соседями. Часто наши "уроки" начинались с общего застолья, что очень радовало всех собравшихся.
На кухне хозяйничала Зиназина, а девочки ей помогали. После часа русско-венгерских криков, шёпотов, охов и ахов в мою комнату вносилась не самая чистая в мире кастрюля. Но запах! Он заставлял нас с Михалычем проглотить слюну и выпустить из рук стаканы с портвейном. По каким-то мне непонятным причинам Зиназина за стол не садилась, но суетилась больше других. Никогда не имевшая свою семью, она старалась хоть изредка придумывать семью из нас, превращая в своём сознании Михалыча в мужа, меня в сына, а девочек в дочерей. Правила этой игры принимались без возражений, потому что никто ни от кого ничего не требовал. А когда пухляшка АнУка в разгар обеда брала Зиназину за руку и гладила её, приговаривая "Хозяюшка наша!", та моментально куда-то исчезала на несколько минут, а потом появлялась с красными от слёз глазами, с накрашенными губами и в новой кофточке, не глаженой, но чистой и яркой.
Михалыч же из-за стола не выходил и после каждого тоста (а только он их и произносил) делал короткие замечания- комментарии по любому поводу, после чего наши гостьи часто посматривали на меня, ожидая объяснений.
- Вот скажи мне, Игорёша, что они от нас хотят? Чтобы мы превратились в какую-нибудь Америку? Мне, дорогие мои румынские друзья и подруги, всегда было интересно знать, а как там у вас живут рядовые дворники... Такие, как я. Инструментом каким пользуются... И насчёт зарплаты ещё... Всё, милые мои козочки, должно оставаться на своих местах. Вы – в своей Америке, а мы – в своём Питере. За это и выпьем.
Михалыч был тихим пьянчужкой. Ему нужно было совсем немного, чтобы потерять не только нить разговора, но и выпасть из действительности по крайней мере до утра. На работу он всегда выходил без опозданий ровно в шесть утра.
Вечер для Михалыча заканчивался, когда Зиназина подхватывала его, словно хотела потанцевать с ним, и, поглядывая на нас, волокла его в свою комнату.
Мы оставались одни. И только мгновение молчали, чтобы потом громко расхохотаться, прикрываясь подушками, чтобы наши замечательные соседи не обиделись...
Наступало время урока. О чём мы говорили? Системы никакой не было. В тот вечер мы говорили о любви.
Арика написала на маленьком блокнотном листочке несколько строк. Сначала на венгерском, показала подругам. Все вместе они посмотрели на меня. Будто проверяли что-то.
- Мы тоже, - улыбнулась АнУшка, хотим учить тебя венгерскому. Хочешь?
- У меня с языками проблема, но почему бы не попробовать.
- Вот. – Арика протянула мне листок.
- И что же здесь написано?
- Приблизительно так:
Толку-то, что буду честным? Все равно ведь распластают!
Отчего ж мне не быть честным! Все равно ведь распластают.
(Из венгерской поэззии, Аттила Йожеф 1936 г. Перевод Майи Цесарской)
- Интересно. – Хотя на самом деле я вовсе не проникал в суть сказанного, а просто наблюдал за реакцией девочек. Мне было удивительно легко и благостно, что ли. За ужином выпито несколько рюмок, и, уверен: моё лицо красноречиво доказывало, что другого счастья мне и не надо.
Тут же я решил прочитать выученное специально для сегодняшнего вечера стихотворение Петефи, единственного венгерского поэта, которого я знал.
Если ты цветок — я буду стеблем,
Если ты роса — цветами ввысь
Потянусь, росинками колеблем, —
Только души наши бы слились.
Если ты, души моей отрада,
Высь небес — я превращусь в звезду.
Если ж ты, мой ангел, бездна ада —
Согрешу и в бездну попаду.
Конечно, я ожидал восторженной реакции моих подруг. Но всё оказалось не так радужно. Они как-то одинаково улыбнулись, сказали, что на венгерском это звучит напевнее, но читать не стали. И вдруг молчание.
Я вас обидел чем-то?
- Нет! Что ты! Что ты! – засуетились девочки, сжимая пальцы друг друга.
- Мы просто устали.
- Завтра у нас экскурсия.
- Надо идти.
- Но ведь мы только начали урок!
Молчание. Теперь сжаты губы и глаза опущены.
Я чувствовал, что им очень хочется что-то сказать. Но то ли они боялись, что для этого у них не хватит слов, то ли ещё что-то их сдерживало. Они заспешили, засобирались, оставив меня в полнейшем недоумении. Это настолько не вязалось с тем, что было весь вечер до самого чтения этих проклятых стихов. Неужели я, не ведая как, где и почему, обидел моих подруг и не заметил этого?!
Мысли крутились в голове. Не соображая, что делаю, я нащупал на столе бутылку и стал пить...
...Первый раз в жизни я увидел продолжения сна, который мучил меня недавно. Миллионы глаз по-прежнему смотрели вверх, ожидая чего-то. А среди тех, кто смотрел, был и я. Но другой, несчастный.
И снова скрежет и гул. Вселенский ветер поднял нас и разбросал по разным уголкам земли...
Увидел я себя сидящим на полу. Дверь в комнату открыта, но кто-то в неё стучится.
"Вот глупые! Сколько раз можно говорить, что я занят, а Витьки нет дома!"
Однако стук продолжается. Я встаю и вижу, что у двери девушка с невероятными глазами и пушистыми ресницами. Улыбаюсь, потому что мне это нравится.
"Ну вот так бы с самого начала! Зачем читать стихи, когда можно моргать."
Девушка не понимает и плачет. Оказывается, её обманул какой-то негодяй. Валера или Макс. Я не расслышал. А идти ей некуда. Разве что прямиком в Обводный канал с моста. Девушка дрожит и плачет, прижимаясь ко мне всем телом. Дрожу и я, сам не осознавая почему.
"Пойдём, - говорю я ей, - тебе надо умыться и согреться."
А она ещё сильнее прижимается ко мне...
... Мы уже лежали на Витькиной кровати. Я губами собирал её слёзы, а потом целовал в губы, ещё вздрагивающие, но всё реже и реже...
В дверь опять стучали, хотя она по-прежнему была открыта.
Мои милые венгерские подружки всё так же сжимая пальцы друг друга, смотрели на нас...
Гул. Скрежет. Ветер вселенский.
Утром в кухне ко мне подошла Зиназина и молча подала какой-то пакет. Развернул его я уже в своей комнате. Там была только фотография: мы, о чём-то весело разговаривая, выходим из "Сайгона", что на Невском.
А на обратной стороне фотографии стихи на венгерском языке. Уже на следующий день я знал перевод.
...
Моя же боль
Сильней означенной любой,
Ее одной на всех довольно.
И тот из вас,
Что ощутит её хоть раз,
Узнает,что такое "больно"!
Ты, майский жук,
Что прянул точно под каблук,
Всем малым тельцем хрустни:больно!
Ты, добрый пёс,
Что угодил под паровоз,
Кровавой пастью взвизгни:больно!
Пусть адский хор,
Растущий,как лавина с гор,
Ворвётся грозно и разбойно
К ней в дом - и там,
Бродя за нею по пятам,
Орёт ей в уши:очень больно!
И пусть она,
Разбита и оглушена
Поймёт среди орущей бойни,
Что не любви
Пришёл просить я,весь в крови,
А лишь спасения от боли...
(Отрывок из "Мотива Аттилы Йожефа" Леонида Филатова).
Комментарии
Нет комментариев
